Читать книгу "Русская княжна Мария - Андрей Воронин"

Умелые мужицкие руки в два счета связали петлю и накинули ее на шею лежавшего без сознания корнета. Свободный конец веревки был спешно перекинут через сук росшего у самой дороги кряжистого столетнего дуба.

Кто-то сказал, что не худо было бы дождаться, пока басурман придет в себя, и дать ему возможность помолиться перед смертью. Смоляк, хорошо знавший, какого сорта басурман лежал перед ним на земле, и сильно опасавшийся, что, придя в себя и заговорив по-русски, корнет избежит петли, ответил на это, что богу молитвы безбожника ни к чему. При этом он невольно тронул висевший на груди георгиевский крест, по которому "басурман" мог бы легко опознать свою исчезнувшую обмундировку.

Двое дюжих мужиков по сигналу Смоляка взялись за свободный конец веревки. Веревка натянулась, приподняв голову Вацлава Огинского от земли. Петля сдавила его горло, и корнет погиб бы непременно, если бы в эту самую минуту на дороге не возник внезапно вывернувшийся из-за поворота отряд французских фуражиров. Фуражиры эти принадлежали к тому самому эскадрону улан, что занял усадьбу Вязмитиновых. Уланские лошади нуждались в корме, которого после ночлега гусар в конюшнях усадьбы не осталось вовсе. Деревня была пуста, и эскадронный командир капитан Жюно разослал фуражиров по всей округе с приказом раздобыть корм для лошадей и провиант для солдат.

Ехавший во главе отряда молодой лейтенант вовремя заметил и верно оценил сцену, которая разыгрывалась на обочине дороги. Ему по случаю известно было о потерях в передовом разъезде карабинеров, и он ни на секунду не усомнился в том, кого видит перед собою. Русские мужики, вне всякого сомнения, намеревались вздернуть за шею раненого французского офицера. Прокричав команду, лейтенант обнажил саблю и дал шпоры своему рыжему, одинаковой с другими лошадьми эскадрона масти, рослому жеребцу.

Уставив хвостатые пики, уланы взяли с места в карьер и лавиной обрушились на разбойников. Смоляк, в памяти которого еще живо было воспоминание о схватке с кирасирами на Смоленской дороге, не стал геройствовать и, раз выпалив по уланам из пистолета и никого не задев, опрометью кинулся спасаться в лесу. Ответный выстрел со стороны улан угодил в ногу одноглазому Гавриле. Имевший более всех присутствующих опыта в бегстве от французов ветеран Аустерлицкой конфузии вследствие этого несчастливого для него попадания захромал, отстал от товарищей и, не добежав трех шагов до густого спасительного малинника, был, как на вертел, насажен на уланскую пику.

Пока уланы, не имевшие еще опыта столкновений с русскими крестьянами и оттого не боявшиеся партизан, с гиканьем гонялись между деревьями за товарищами Смоляка, их командир спрыгнул с седла подле лежавшего на земле с петлей на шее Вацлава Огинского. Ослабив и с отвращением отшвырнув в сторону веревку, лейтенант приподнял окровавленную голову несчастного и приложил к его губам горлышко фляги. Красное вино потекло по щекам, проливаясь на запятнанный кровью белый колет. Часть живительной влаги попала в горло. Раненый закашлялся, глотнул и открыл глаза.

Первое, что он увидел и осознал, был красный мундир французского улана. Потом он увидел склонившееся над ним молодое, разгоряченное лицо под уланской шапкой и услышал обращенную к нему французскую речь.

- Какое варварство! - с возмущением восклицал французский лейтенант. Какое кровавое зверство!

Ничего не понимая, не в силах сообразить, о каком зверстве толкует француз, и зная только, что, несмотря на все свои старания, все-таки попал в плен, Вацлав Огинский молча закрыл глаза. Говорить с французом казалось ему ненужным и глупым. Он не помнил, что с ним произошло, ошеломленный обилием новых впечатлений, главным из которых было горькое для каждого военного осознание поражения и плена.

Лейтенант между тем громкими криками сзывал своих солдат, которые по одному выехали на дорогу, наскучив гоняться верхом за пешими среди деревьев, густого кустарника и коряг, всякую минуту грозивших переломать лошадям ноги.

- Господина офицера надобно доставить в деревню, - распоряжался между тем лейтенант. - Карабинеры, я знаю, ушли вперед; впрочем, в часть ему не надо, а надо прежде всего к лекарю. Он серьезно ранен в голову, а эти бородатые варвары еще пытались его повесить!

"Офицер - это я, - думал Огинский, лежа с закрытыми глазами на земле и не имея после очередного удара по голове сил пошевелиться. - Это меня собирались, кажется, повесить. Вот странно, этого-то я как раз и не помню. Собирались повесить? Меня? Надо же, какая неловкость... И вправду, шею саднит... Только зачем он говорит про карабинеров, которые ушли вперед? Я ведь гусар..."

Тут в голове у него несколько прояснилось, и он с полной отчетливостью вспомнил, что одет во французский мундир. Он вспомнил, как присел отдохнуть и как из леса с громкими криками выскочили какие-то люди, одетые как крестьяне. Из всего этого напрашивался вывод, что благодаря невольному маскараду он был принят за француза вначале местными мужиками, а после и самими французами. Следовательно, пока его не опознали как русского офицера, речи о плене не было. Более того, у Вацлава вдруг родилась надежда, что он и не будет узнан: выдать себя за француза не составляло для него большого труда, а часть, в мундир которой он был одет, по словам уланского лейтенанта, ушла вперед с авангардом. Рана его была не из тех, с которыми остаются в строю; следовательно, его ожидал полковой лазарет, где за ним не будет строгого, как за пленным, надзора и откуда можно будет попытаться бежать.

Между тем ездовой подогнал к месту стычки пустую фуражную повозку, куда предполагалось грузить сено, и Вацлав с большими предосторожностями был помещен на предупредительно выстланное уланскими шинелями дно. Кто-то из улан с написанным на усатом лице сочувствием бережно, словно стеклянный, положил рядом с Вацлавом оброненный им палаш и подоткнул ему под голову солдатский, из пятнистой телячьей шкуры ранец.

Откинув ноющую голову на эту теплую шелковистую шкуру, Вацлав наполовину прикрыл глаза и стал смотреть на проплывающие вверху на фоне голубого неба ветки деревьев. Окованные железом высокие колеса фуры грохотали по выпиравшим из дороги корням и подскакивали на ухабах, заставляя раненого морщиться от боли. Глядя в небо, он вспоминал выдавшие на его долю испытания: пожар Смоленска, кровавьте, на полное уничтожение, бой у переправы через Днепр, свою дуэль с Синцовым и последовавшие за нею бедствия, которым пока что не видно было конца. Расстояние между ним и его полком, и без того немалое, увеличивалось с каждой минутой, и соответственно уменьшалась надежда нагнать свою часть и тем опять ввести жизнь в привычное, размеренное русло, где за тебя думают и отдают приказания другие, облеченные чинами и властью люди. Эта, хотя и полная лишений и опасности, жизнь была теперь от него страшно далека и казалась при взгляде отсюда недосягаемо прекрасной и беззаботно-простой.

Пытаясь придумать, как ему выбраться из передряги, в которую он угодил, защищая честь княжны Марии Андреевны, юный Огинский добился лишь того, что голова у него разболелась с нечеловеческой силой. Впрочем, могло быть и так, что причиной этой боли послужила непрерывная тряска. Как бы то ни было, но еще раньше, чем влекомая парой рыжих, в масть всего эскадрона, лошадей грохочущая фура выкатилась из леса, корнет снова лишился чувств.