Читать книгу "Между жизнью и смертью - Андрей Воронин"

Да и желания тоже. И они лежали так, обнявшись, долго-долго.

А потом все то же «Радио-ностальжи» возвестило, что в Москве два часа ночи.

И они, заторопились, забегали, собирая последние мелочи, укладывая в сумку еду в дорогу и термос с кофе, одеваясь на ходу, и лишь в последнюю минуту, когда Банда был уже готов переступить порог квартиры Большаковых, они вдруг замерли на какой-то миг, вглядываясь в лица друг друга, и слились в крепких прощальных объятиях.

— Саша, я буду очень-очень ждать тебя, — прошептала она.

— Я обязательно вернусь, — отвечал он.

— И с тобой ничего не случится?

— Конечно же, ведь меня будешь ждать ты.

— Ты будешь осторожен?

— Я буду звонить тебе часто-часто.

— Я буду молиться за тебя.

— Ты мне будешь сниться каждую ночь.

— У меня даже нет твоей фотографии.

— Я никогда не смогу забыть твое лицо и твой голос.

— Береги себя.

— Я люблю тебя.

— Ты вернешься, и мы поженимся.

— У нас будет много-много детей и долгая счастливая жизнь.

— Любимый.

— Любимая, обещай никогда не плакать, — Банда не выдержал этого напряжения и, разомкнув кольцо ее рук, схватил сумку и выбежал из квартиры Большаковых, из бегу отыскивая в карманах ключи от «Опеля».

А еще через несколько минут во дворе взревел мотор его машины, и Алина из окна темной кухни увидела, как, дробя темноту двора светом фар, «Опель» выкатился на улицу и исчез за поворотом…

Эх, по-над лесом лебеди летят.

На них охотнички с ружьями стоят.

И в горле ком, кровь не греет изнутри.

И кто-то на ухо шепнет: «Смотри, смотри!»

Эх, по-над лесом лебеди летят.

Когда летите вы, я трижды виноват.

…Ах, если в вы могли забрать меня с собой!

«Опель» несся на Брянск, решительно рассекая черноту ночи светом мощных фар.

Банда сидел за рулем, не отрывая глаз от дороги.

Выехав за пределы Москвы, он тут же вдавил педаль газа в пол, и теперь старенький «Опель» восемьдесят четвертого года выпуска легко летел со скоростью сто шестьдесят километров в час, заставляя испуганно шарахаться в стороны встречные и попутные машины.

Бобровский, который устроился рядом с Бандой на переднем сиденье, спустя пять минут этого полета вдруг обернулся и, вытянув ремень безопасности, пристегнулся, будто забыв о том, что еще несколько минут назад уверял, что пристегиваться в темноте совсем не обязательно — гаишники все равно не увидят, что творится в салоне.

Самойленко на заднем сиденье, окруженный со всех сторон сумками со снаряжением и провиантом, уже начинал потихоньку задремывать, и громкая музыка, ревущая из четырех динамиков, понатыканных в разных углах салона, здорово ему мешала.

— Банда, да выключи ты эту балалайку! — закричал он, стараясь перекричать Расторгуева. — И сдалась же тебе эта «Любэ»! Тоже мне, группу нашел!

— Мне нравятся некоторые их песни.

— Ну сделай потише.

— Я тогда могу заснуть.

— А пошел ты!.. Мне что, с тобой тоже бодрствовать прикажешь?

— Ничего страшного, если и не поспишь, — вступился за Банду Сергей, одним глазом испуганно косясь на спидометр на щитке приборов. — Представляешь, если на такой скорости он вдруг уснет?

— А чего так нестись? — не унимался Коля. — Что там, в Одессе, горит что-нибудь?

— Да ты уже свою Динку не видел целую неделю! — возмутился такой наглостью Бобровский. — Это ли не повод поторопиться слегка?

— Не тебе о ней беспокоиться.

— Ох-ох, посмотрите на него!

— Да между прочим, это я вас на это дело позвал. Мог бы и не говорить вам ничего, сами бы разобрались вместе с Диной. А то теперь возись с вами, чекистами…

— Ну ты, «чека» не трожь, ясно? Тебе оно что-нибудь плохое сделало?

— Лично мне — нет, но как вспомнишь, что ваши коллеги вытворяли на протяжении стольких лет!

— Ваши коллеги! Скажите пожалуйста. А ваши коллеги, журналисты, что, в те времена лучше были? Честно писали обо всем, что творится, да? Или расписывали процессы над «врагами народа», поднимая вой с требованиями смерти шпионам?

— Так если бы не твои коллеги, такого бы никогда не писалось, понял?

— Э! Вы, оба! Тихо! — вдруг заорал Банда, стараясь перекричать их обоих. — А то высажу к чертовой матери! На дело они едут — грызутся, еще до места не добравшись.

Он наклонился к магнитоле и приглушил звук.

— Теперь нормально?

— Более-менее, — все еще недовольно проворчал Самойленко.

— Тогда вот что, — Банда был строг и категоричен. — Надоели вы мне оба хуже горькой редьки. Поэтому приказываю: никому ни слова. Хотите — спите, хотите — нет. Только без этих бабских разборок… Короче, мужики, в натуре, прошу — заткнитесь, а? Мне немного подумать да потосковать хочется. Ладно?

Голос его к концу тирады вдруг стал совсем другим — просящим и грустным… и ребята, переглянувшись и недоуменно пожав плечами, затихли.

Вскоре Самойленко действительно громко захрапел, а минут через пятнадцать сдался Бобровский и, откинув кресло и опустившись пониже, задремал.

Банда остался наедине с ночью, машиной, музыкой и своей нелегкой жизнью.

Нет у меня ничего,

Кроме чести и совести.

Нет у меня ничего,

Кроме старых обид.

Ох, да почто горевать,

Все, наверно, устроится.

Да и поверить хочу,

Да душа не велит…

Да и не тот я мужик,

Чтобы душу рвать…

Да.

Ты помолись за меня,

Помолись за меня…

Часть третья Запретная черта

I

Я так давно

Не ходил по земле босиком,

Не любил,