Читать книгу "Лев Африканский - Амин Маалуф"

Однако не соседство с несчастными вдовами отталкивало моего отца, а совсем другое. С молодых лет, когда он впервые побывал в Фесе, он помнил о репутации иных постоялых дворов, порог которых не переступил бы и с содержателями которых не пожелал бы иметь дело ни один порядочный человек — дело в том, что в них проживали те, кого называли ал-хива. В своем труде «Описание Африки», рукопись которого осталась в Риме, я рассказываю об этих мужчинах, одевающихся и украшающих себя подобно женщинам, бреющих бороды, говорящих тоненьким голосом, к тому же еще и занимающихся ткачеством. Жители Феса лицезреют их лишь на похоронах, поскольку вошло в обычай приглашать их в качестве плакальщиц. Каждый из них имеет сожителя и ведет себя с ним точь-в-точь как жена с мужем. Да поможет нам Всевышний избежать кривых дорог!

Однако большую опасность представляют собой проживающие на постоялых дворах люди, находящиеся вне закона, соседство с которыми поистине унизительно для всякого уважающего себя человека. Убийцы, разбойники, контрабандисты, сводники, пособники всевозможных пороков рода людского чувствуют себя там в безопасности, словно эта территория находится вне данного королевства: налаживают доставку вина, табака, смешанного с гашишем, переправляют проституток, устраивают сборища, на которых замысливают недоброе. Я долго раздумывал над тем, почему полиция Феса, такая скорая, когда дело касается прижимистого купца или торговца, никогда не вмешивается в происходящее в местах обитания преступников и не кладет конец делам, не угодным ни Богу, ни людям. Потребовалось совсем немного времени, чтобы найти ответ: всякий раз, как султан начинал боевые действия, постоялые дворы бесплатно поставляли ему людей, умеющих готовить пищу, со временем это вошло в привычку. За это государь не вмешивается в их дела. Вот уж поистине в любой войне порядок и беспорядок идут рука об руку.

Дабы не очутиться в одном из таких мест с дурной репутацией, нам пришлось искать жилье неподалеку от мечети Кайруанцев. Именно там останавливаются проезжие богатые купцы. И хотя цена за комнаты там выше, чем в других местах, они не бывают пусты: целые караваны ночуют в них. Вечером в день приезда нам повезло, мы нашли свободное место в одном из таких заведений. Держал его один переселенец из Гранады. Он послал своего прислужника на Дымный рынок за жареной рыбой, блинами с мясом, оливками и виноградом для нас. И оставил на пороге нашей комнаты кувшин со свежей водой.

Вместо нескольких дней мы провели там около шести недель, до тех пор, пока хозяин постоялого двора сам не подыскал для нас неподалеку от Цветочного рынка в тупичке узкий дом, вполовину того, который был у нас в Гранаде, с низкой и заляпанной грязью дверью, перед которой всегда была лужа. Предлагая нам этот дом, он пояснил, что прежде он принадлежал одному андалузскому купцу, решившему обосноваться в Константинополе и там развернуть свое дело. Однако вскоре благодаря соседям мы узнали, что это было совсем не так: бывший хозяин просто-напросто вернулся в Гранаду, поскольку на его долю за три года в Фесе не выпало ни одного счастливого дня. Двое из его детей умерли от чумы, а старший сын подцепил постыдную болезнь, ту, что в народе зовется «прыщики». Когда мы попали в Фес, весь город был объят страхом перед этой болезнью; она распространялась столь стремительно, что, казалось, никому ее не избежать. В первое время заболевших изолировали, как прокаженных, но число их так быстро росло, что пришлось вернуть их в семьи. Весь город превратился в один зараженный квартал, никакое лечение не помогало.

Еще более пугающими, чем сам недуг, были слухи, которые его сопровождали. Горожане шептались, что до появления андалузцев такого и в помине не бывало. Те же в свое оправдание кивали на евреев и их женщин, как разносчиков болезни, которые, в свою очередь, все валили на кастильцев и португальцев, а то и на генуэзских и венецианских моряков. В Италии та же напасть звалась французской болезнью.

* * *

В тот год — кажется, это было весной — отец стал вести со мной беседы о Гранаде. Позже это вошло у него в привычку. Он часами удерживал меня возле себя, не глядя на меня, не интересуясь, слушаю ли я, понимаю ли, знакомы ли мне те места и люди, о которых идет речь. Сам он усаживался на циновку, лицо его озарялось, неприятности и заботы отступали. На несколько минут или часов он превращался в сказителя, мысленно покидал Фес, смрадные, покрытые пылью стены нашего нового жилища, и неохотно возвращался в них из путешествия по памяти.

Сальма с состраданием, беспокойством, а то и испугом взирала на него. Она не усматривала в его поведении ни ностальгии, ни отзвука трудностей эмигрантской жизни. Для нее мой отец перестал быть самим собой с того самого дня, когда Варда ушла из дома, а ее возвращение ничего не исправило. Отсутствующий, обращенный в себя взгляд, чужой голос, тяга к стране ромеев, наваждения, которые преследовали его и которые заставляли его действовать вопреки здравому смыслу, — все давало повод предполагать, что Мохаммед находился под действием чар. И она задалась целью излечить его, даже если для этого пришлось бы перебывать у всех колдунов на свете.

ГОД КОЛДУНОВ

901 Хиджры (21 сентября 1495 — 8 сентября 1496)

Порядочные женщины Феса, проходя по Цветочному рынку, ускоряли шаг, еще сильнее кутались в покрывала и затравленно озирались по сторонам, и хотя в лицезрении цветов нет ничего предосудительного, всем был известен любопытный обычай фесцев окружать себя цветами — сорванными либо в горшках, — когда они предавались запретным возлияниям. Для иных ханжей купить благоухающий букет было все равно что приобрести графинчик вина, а цветочники в их глазах были ничем не лучше кабатчиков, к тому же что те, что другие по большей части являлись андалузцами, процветающими и раскрепощенными.

Сальма также ускоряла шаг, стоило ей ступить на квадратную площадь, на которой располагался Цветочный рынок, не столько из ханжества, сколько из желания не дать повода для разговоров. В конце концов я обратил на это внимание и стал воспринимать как игру: она переходила чуть ли не на бег, и мне приходилось поспевать за ней, я даже пытался обогнать ее. В один из дней этого года мать, как всегда, ускорила шаг на Цветочной площади. Рассмеявшись, я бросился за ней. Но вместо того чтобы удержать меня, как обычно, она и сама побежала. Когда же я отстал, она остановилась, подхватила меня на руки и еще скорее устремилась вперед, выкрикивая на ходу что-то непонятное. И только когда мы оказались на другом конце площади, я наконец понял причину такой поспешности: Сара!

Я еще помнил о самом ее существовании, поскольку при мне не раз заходила о ней речь, но не о ее чертах.

— Само Провидение послало тебя в эти места, — выпалила мать, едва переведя дух.

Сара-Ряженая скорчила забавную гримасу.

— То же без конца повторяет и наш раввин. Сама же я в этом не шибко уверена.

Все в ее облике вызывало во мне любопытство: разноцветные одежды, раскатистый смех, золотые зубы, серьги внушительных размеров, а кроме того, удушающий аромат, ударивший мне в нос, когда она прижала меня к своей груди. Пока я пялился на нее, она поведала матери свои злоключения с тех пор, как незадолго до нас покинула Альбайсин, сопровождая свой рассказ жестикуляцией и необыкновенно выразительной манерой говорить.