Читать книгу "Удавшийся рассказ о любви - Владимир Маканин"

– Ладно. Что это мы с тобой с утра? – Он вздохнул. – Здравствуй, что ли.

– Утро доброе, Иван Семеныч.

Маленькие сухие глаза Катерины потеплели, он поцеловал ее. Тяжелой, сонной рукой пригладил жидкие ее косички.

– Я ж не корю, Иван Семеныч… – мирилась она.

– Ладно, ладно.

Она всегда звала его по имени-отчеству, будто бы подчеркивала, что ни на что не претендует, и он понимал это. В окно постучали. «Поедешь с яблоками?..» – спрашивала Наталка Козенкова и вглядывалась в муть окна бегающими глазами. И в глазах этих, слава богу, ничего не было, кроме тарахтящей, подрагивающей машины, которую еще нужно суметь остановить на дальней дороге. Наталка ушла.

– Еще чайку, Иван Семеныч? Не испугались совсем вы, а меня даже в пот…

– Утки где?

Катерина просияла:

– Одна. Одна утка… Но какая! – Она пошла в сени. Он прихватил берданку и затопал за ней, едва не ахнул – вот это утка! Сам неплохо стрелял, но и у лучших охотников (в далеких, в хороших местах) такую видел редко. Он сплюнул слюну и, как живое, погладил синеватое, сливовое оперье птицы. Тронул левый, особо красивый бок, затем тонкую, блестящую по-змеиному шею и вдруг спросил:

– Кто стрельнул-то?

– Баньков.

– Так… Все небось ее хотели купить. Переплатила?

– Ой, Иван Семеныч, – Катерина сияла, – еще как хотели! Проезжие все до одного из машин повылазили. Толпа не подступись. Я уж и так, и этак. Все шумят, трогают, гладят, из рук взяла, Иван Семеныч. Хотелось!

Он усмехнулся:

– Ну вот и опять где ж у тебя ум?.. Все ж ее видели, бабья ты головушка. Как по деревне-то ее понесу? Ободранную, что ли?

И еще усмехнулся:

– А как в избу войду? Моя ж тоже на рынок ходила, тоже ее щупала да гладила. Эх ты…

Он смотрел в узкий просвет занавесок: напротив тишь и подметенность дворика Козенковых. Ни души, самое время уходить. Утка нужна ему была не столько для обмана жены, сколько для вида, для престижа первооткрывателя охоты – не с пустыми, дескать, руками. И как это Баньков ее подстрелил, а не он, не Иван Семеныч… А Катерина почти минуту стояла с открытым ртом, наконец поняла. Сухие и маленькие глаза забегали. Она зачем-то побыстрей сгребла картофельные очистки, топталась в сенях.

– Сейчас, Иван Семеныч. Сейчас. Может, базар не кончился. Может, что осталось…

Он зевнул, и вот такой, заспанный, медлительный и с мечтой про утку, услышал вдруг, как Катерина заперла дверь двойным клацаньем ключа и простучала по крыльцу ногами.

Ноги несли Катерину быстро, но спешки особой она не хотела выказывать. И без того по привычке тихой жизни всякий приглядывался, кто и зачем идет. Вот и крытая листовым железом, богатая изба Рыжухиных (у них жила та самая кислая и манерная дачница с больным мальчиком). Дачница купила сегодня утку, но не уступит – это ясно, да и утка уже в котле.

– Марковна, кликни дачницу, утку не уступит ли…

А Марковна щурила маленькое церковное личико:

– Брала ж нынче.

– Еще надо. Кликни уж, будь доброй.

Среди этих изб прошла вся жизнь – вот на этом пригорке сидела Катя, малая девочка, белесая, с белыми ресничками, молчаливая, и смотрела с удивлением, как старшая сестренка дает пацанам подзатыльники. И теперь, как и много лет назад, пацаны пробежали верхом на ветках лозы, напылили.

Дачница не уступила. За пригорком (за пылью) открылось слева кладбище, а прямиком рынок, прилепившийся к дороге, – уже пустой, что же делать?

Катерина стояла и терпеливо ждала среди опустевших камней рынка. Была дорога, была деревня вдали, были тихие мухи, да слепой старик жарился на солнце, продавал в пустоту желтые веники. Солнце начинало печь по-настоящему, пот собирался меж лопаток, стекал к пояснице. Жарко.

Показалась наконец полуторка – подрулила этак шаловливо, свернула с дороги и запрыгала по плоским камням рынка, которые чтоб сидеть.

– В чем дело? Эй! – Двое смеялись из кабины молодыми белыми зубами. А дед чихал от пыли и таращил на шум слепые глаза.

Катерина кой-как объяснилась: нет ли в райцентре уток? не кончился ли базар?..

– Пока, мать. Какой уж там базар. Кончился! – отшутился второй и зашептал что-то приятелю. Оба захохотали. Тот, что за баранкой, покраснел густо – совсем был мальчик – и от смущения так резко рванул машину, что пыль встала тучей. Но притормозил. Подождал. И для Катерины, стиснутой в кабинке, понеслись по сторонам поля, поля, перелески…

Шофер Мишка Федосеев, а попросту Федюнчик (худющий и чувствительный малый) – сразу все понял: ему уже виделось, что где-то помирает ребенок, бестолков фельдшер и нужен бульон, особенный бульон, и непременно из дикой утки, чуть ли не из самой дикой.

– И нужно сейчас же? немедля?.. Все понял. Понял. Бульен, да?

– Что?

– На бульен, да?

Катерина не понимала.

– Ага… Ага… – кивала она. В машине ей было шумно и тесно. И беспокоил второй, что сидел меж ней и Федюнчиком.

– Будут, мать, утки. Будут, – приговаривал второй, он был постарше Федюнчика и, хоть говорил ей «мать», жал, как ей казалось, локтем. Катерина глядела в окно, не надеялась на особо хорошее, и больно подпрыгивала.

«Будут утки!» – слышала она и час спустя, уже в автобазовской столовой среди шоферов. Все эти шофера только вчера в ночь прибыли в район и целый день скучали, нервничали и томились, как солдаты перед боем, уже почуявшие, что отдых – не отдых. В столовой шум и гвалт. И чад, столовские запахи, сбитые прямо на стол мокрые пенные шапки пива. «Мальчик у нее, не теребите! Утку надо!..» – орал длинный Федюнчик, напрягая худющую шею. Все шумели, кричали. Есть Катерина не могла, не шло, и ей вливали чуть не силой в рот пиво и рюмки с водкой, объясняли: «Плохо выглядишь. Это же калории!.. Будет утка!» – Они будто одурели от жары с пивом, от целого дня безделья и от вида единственной женщины, пришедшей к ним сюда. И может, всякому другому это было обычно и просто и даже весело, а она оглядывалась на выкрики, пугалась, улыбалась всем и смутно искала свои белые занавески и тихий портрет Калинина на стене. Портрет так и не появился, а появились наконец базарные ряды, ларьки, слепящая солнцем посуда, тазы и корыта…

– Утки, бабоньки! Куда вы их попрятали, жмоты деревенские!

– Не, не, нам дикую. А эту деду своему скорми, ползает еле, ботвой его кормишь?

– Ццыц, лодыри, лежебоки, мухи сонные! Утку давайте!

Десяток шоферов, шумные, молодые, двинулись по базарным рядам, – веселые и под хмельком, они кричали и очень пугали тихоньких баб этой местности. И Катерина шла с ними (все видели). Длинное, веретенообразное тело Федюнчика мелькало, носилось меж дальними ларьками. Он вдруг подбегал, говорил: «Нету, нигде нету!», сморкался, отталкивал с ходу приятеля, если тот слишком лип к Катерине, и опять убегал… Катерина устала, кое-как выбралась из толпы и села в тенек, ждала.