Читать книгу "Любовник тетушки Маргарет - Мейвис Чик"

На этих словах неизвестный господин окончательно повернулся ко мне лицом и неуверенно — я бы даже сказала, нервно — улыбнулся. Только тут я сообразила, что его костюм сшит из ткани того особого серого цвета, который называют «церковным». Кстати, его подбородок подпирала жесткая полоска пасторского воротника, такого же персильно-белого, как передник на животе крестьянки.

— Очаровательно, — сказал он. — Прелестная картина. Вы разбираетесь в живописи?

— Ну… — ответила я, потупив взор, кроткая, как агнец пред ликом Господа. — Просто я знаю, что мне нравится.

Вскоре вернулся Фишер, и мы с ним вышли прогуляться в сад. Сад почти сплошь состоял из спланированных опытным дизайнером кустарников, лужаек, фигурно подстриженных фруктовых и хвойных деревьев. Все традиционно, ничто не изумляло взгляда.

— Бассейн изменит здешний вид, — заметил Фишер. — К сожалению. — Выглядел он весьма самодовольным.

— Что ты задумал? — спросила я.

— Ничего особенного. Просто хочу немного замутить воду. — Подняв голову, он посмотрел на покрытое облаками небо. — Похоже, дождь собирается.

Я остановилась:

— Прекрати пудрить мне мозги. Признавайся.

Он улыбнулся, все так же глядя на небо:

— Я не сделал ничего порочащего мою профессиональную репутацию. К тому же я ведь почти отошел от дел…

— Мне никогда и в голову не могло прийти, что ты способен совершить порочащий профессию поступок. Но сейчас ты говоришь как провинившийся!

— Я сказал миссис Борджиа, что, по слухам, в будущем году на рынке появится несколько произведений Матисса. Вот и все.

— И что из этого следует?

— Ничего. Просто, когда Линда пошла принести нам что-нибудь выпить, я сообщил даме, что эти Матиссы будут первоклассными.

— Ты хотел ее уверить, что Матисс Джулиуса не первоклассный?

— Всего лишь намекнул. Дураку понятно, как хорош — исключительно хорош — этот портрет, но ни Лукреция, ни Линда не разбираются в живописи. Я также посоветовал Линде, которая была несколько уязвлена тем, как быстро ретировалась синеволосая леди, немного подождать и сориентироваться на рынке. А это универсально мудрый совет.

— По-моему, это хулиганство.

— Вовсе нет. Посмотри-ка вон на того дрозда. Полагаю, он рекомендует нам вернуться в дом. Гм… так о чем бишь мы? Ах да, вовсе это не хулиганство. Я всего лишь объяснил хозяйке, что лучшую цену можно взять, продавая вещи в комплекте. У миссис Мортимер прекрасная коллекция работ художников школы Сент-Ива,[22]поп-арта, они подобраны тематически и хронологически. Людям нравится, когда нечто выстраивается в историю. Этот же Матисс торчит одиноко — фрагмент, прекрасный, но фрагмент. — Фишер искоса взглянул на меня. Мы почти подошли к дому. — Я еще сказал, что выгоднее было бы продать комплект офортов Пикассо… — Он распахнул передо мной дверь. — На это Линда ехидно заметила: «Но он же принадлежит ей», — имея в виду тебя…

— Очень скоро я выставлю его на аукцион.

— Тебе так нужны деньги?

— Пока нет, — сказала я. — Просто эти офорты мне не нравятся. И в любом случае мне было велено их продать.

— Повремени. По крайней мере пока, — сказал он. На нас надвигалась Линда. — Это мой совет. Только что Волларовский цикл[23]был продан за куда меньшую цену, чем он заслуживает. А твоя коллекция — всего лишь фотогравюры, к тому же сомнительные в сюжетном отношении.

— Сама знаю… Хорошо бы ты и Линде сказал правду, — пробурчала я, живо напяливая на лицо улыбку.

Фишер прыснул.

— Не надо ей пока ничего говорить.

Не желая застрять в его паутине, я поспешила извиниться, поблагодарить Линду с Джулиусом и умчалась, обдирая боковыми зеркалами шпалеры лавровишни и разбрызгивая гравий из-под колес в жажде поскорее вырваться на волю.

Есть нечто весьма раздражающее в бывшем любовнике, быстро нашедшем утешение в объятиях твоей преемницы. Даже если он тебе больше не нужен. Почему так — одна из загадок человеческой натуры. Хорошо было Руссо рассуждать о том, что человек (интересно, женщину он тоже имел в виду?) от природы добр. В отношении политики, может, так оно и есть. Но в том, что касается любви и эмоциональной сферы вообще, подозреваю, мы всегда будем желать лучшего. Расставшиеся любовники очень часто ведут себя как собака на сене. Вот и я, хоть и не хотела больше жевать это самое сено вместе с Роджером, все же кривила душой, когда говорила ему, будто очень рада, что он нашел мне замену для обустройства на новом сеновале.

Он явился забрать свою музыкальную энциклопедию, проверить, не осталось ли в моем доме еще каких-нибудь его вещей, и поразил меня тем, что свистнул, войдя в прихожую. Роджер был вовсе не из тех, кто свистит. Кроме того, под старым твидовым пиджаком на нем был довольно смелый черный джемпер с высоким воротом, придававший ему весьма стильный вид. Он превращал бледное лицо в очках без оправы в лицо эстета-любителя, коему как раз вполне шло — вот так вот вдруг взять и свистнуть. Роджер зашел около полудня и, сняв книгу с полки, начал топтаться, нежно прижимая ее к груди. В своем примиренческом великодушии я решила, что он хочет остаться и разделить со мной мой скромный обед — суп. Но он отказался, с удовольствием сообщив:

— Не могу. Мы обедаем с Эммой. — Он уже пятился к выходу. — Но за приглашение спасибо.

— С Эммой? — елейно спросила я. — Со студенткой?

Он улыбнулся. И наверное, именно из-за этой улыбки кровь замедлила ток в моих жилах, потому что улыбка — ухмылка — была определенно самодовольная.

— Нет, — ответил он без дальнейших пояснений.

Испытывая острое желание немедленно оторвать его оттопыренные уши, я тоже безмятежно улыбнулась:

— Подружка? Рада за тебя.

Он опять улыбнулся. Так же самодовольно! Я глубоко засунула руки в карманы, чтобы не проделать с обоими ушами Роджера того, что проделал некогда Ван Гог с одним из своих.

— Да, — подтвердил он. — В сущности — любовница.

— Что ты говоришь?! — воскликнула я. От звучной красоты слова, слетевшего с его прежде казавшихся пыльными губ, мне захотелось немедленно убежать. — Ты времени даром не терял.

— Хочешь, покажу? — с готовностью предложил он, попросил подержать энциклопедию, полез в нагрудный (может, уместнее было бы назвать его «надсердным»?) карман и протянул мне снимок. Это была захватанная черно-белая фотография — по грудь — некой отнюдь не уродливой особы. Более того, эта милашка скорее всего еще лежала в пеленках, когда мне стукнуло одиннадцать лет.