Читать книгу "Семмант - Вадим Бабенко"

Я видел не ту Гелу, с прищуром гулящей девки, о которой писал так развязно. Смирение жило в ней, смирение и покой — и это была месть мне, слепцу. И еще в ней было чуть-чуть вины. И еще мудрость — я понял, что она по-настоящему мудра. Как бы мне хотелось, чтобы она пришла ко мне такой, но я знал, что она не придет — ни такою, ни какой-то иной. Я оказался недостоин, увы. Обличья вообще безжалостны к тем, кто смотрит.

Этим я тоже не захотел делиться — ни с Семмантом, ни с кем-то еще. Зато потом передумал и рассказал все — про Малышку Соню и про Гелу, которой нет. И после я писал ему обо всех, кого узнавал на полотнах. Обычно, лишь в нескольких словах, но порой и подробно, додумывая на ходу. Почему-то, их судьбы никогда не представлялись мне завидными. Зато их лица были куда ярче, чем предлагала мне моя память. Впрочем, каждый знает: спрос с памяти невелик.

Женственный юноша на портрете Рафаэля напомнил мне Теофануса — «греческого мальчика», как мы называли его меж собой. Он был красив, как очень юный бог, попавший под чрезмерное влияние нимф. Его смазливая внешность вызывала в сознании римские термы и афинские ночи, грубые удовольствия пожилых мужей, запах гарема и ароматических масел. Но под хрупкой персиковой наружностью скрывался бешеный нрав. Его мужественность была отчаянна и неукротима. Все скоро поняли это и не позволяли себе насмешек, но он все равно лез в драки по самому ничтожному поводу. Ярость доказательства не давала ему покоя, и мы видели: это неизлечимо.

Я вновь услышал о нем несколько лет назад. Оказалось, наш Тео тоже начинал в теорфизике, и, по-моему, еще успешней, чем я. После университета он получил предложение из Гейдельберга, небывалое по заманчивости. Это был вопиющий случай, но Теофанус, согласившись было, так и не объявился в веселом немецком городке. Там его ждали странные люди с просветленными лицами, каждый со своим собственным уродством. Недоразвитые подбородки, выступающие скулы, огромные лбы… Внешность отпетых гениев зачастую ставит в тупик физиономистов. Стеснительные и тихие, неловкие, не знающие, куда деть руки, они изнывали от нетерпения. Им хотелось поскорее принять Теофануса в свой узкий замкнутый круг. Их угрюмая дружба ожидала его, а с ней наряду — тихое пуританство, как тихое пьянство, бесцветные женщины и пиршество мысли. Тождественные преобразования, мезоны и барионы, тау-нейтрино и очарованные кварки ожидали его, готовые покориться. Наверное, в отличие от меня, он думал о них со страстью. Не смотрел в сторону, не интересовался ничем другим. Но судьбе не может перечить никакая страсть.

Ярость доказательства, взлелеянная в отрочестве, толкала его в другую сторону. Из сытой Германии Теофанус, все бросив, улетел к Экватору с юной красоткой-метиской. Он торговал оружием и змеиным ядом, ходил пешком через джунгли, тонул в болотах Гондураса, дважды избежал мексиканской тюрьмы. Последний раз его видели в Боливии, потом он исчез — но, думаю, не навсегда.

Навсегда — еще рановато, хоть, конечно, предел уже близок. Ярость доказательства не позволит остановиться. Нужно будет перейти за черту…

Наверное, когда все кончится, наши души обменяются потоками частиц — тех, с которыми, по разным причинам, мы так и не связали свои жизни. Возможно, я при этом испытаю болевой шок. Неплохо бы нам встретиться до того. Мы можем поговорить об очарованных кварках, неуловимых бозонах и целочисленных спинах. Где-нибудь в пустыне или у жерла вулкана. Это было бы верно — у жерла вулкана. Так я и написал Семманту.

Я сегодня встречался с одним человеком.

Мы кружили по терракоте большой горы.

Серпантин дороги, усмирившей вулкан,

возносил нас выше и выше, но я-то чуял

всю зловещую мощь его непокорных недр,

неприятье покоя, приближенье развязки.

Он сказал: передышка кажется лишней,

если, даже падая с ног, никому не слышен.

И еще добавил: считаю, у них был шанс.

О, конечно, конечно! — согласился я с ним…

Интересно, понял ли он, Семмант, что я лишь фантазирую, почти впустую? Если и понял, то не подал вида. Он тактичен, мой робот. Тактичен и хорошо воспитан.

Вообще, после Гелы, подсмотренной у Тулуз-Лотрека, я перестал стесняться. Я писал почти обо всех — исключая лишь единиц, что были совсем уж неинтересны. Я рассказал даже о Маккейне, о котором не хотелось и думать, но которого я углядел-таки случайно — на холсте Дюрера, среди докторов, беседующих с Иисусом. Он скрывался на заднем плане, прятался можно сказать, да и то: какой из него доктор, он не мог им быть. Блеск фальшивых склянок и мертвая латынь были ему ни к чему. Грег Маккейн, «старина Мак», он имел отношение к вещам посерьезнее. На картине он был как живой — большой череп, острые глаза, круглое мясистое лицо…

Он забирал у нас больше, чем отдавал, впитывал, как ненасытная губка, наш задор, нашу юность, непосредственность мысли. Я знаю, это был его секрет — секрет омоложения, тайный метод вампира. Всем его любовницам было меньше двадцати трех — он сам рассказывал и вряд ли врал. Ему платили большие деньги, но, думаю, зря — в Пансионе он работал бы и бесплатно. Он был богат, Маккейн, имел красивый дом, земли, конюшни. Это на его ферме — с горечью отчуждения и в последний раз — я увидел Малышку Соню в образе амазонки. От нее он вряд ли многое получил — Соня не любила делиться. Она и сама была тот еще вампир.

Ты хозяйка большой реки — до горько-соленой

линии горизонта, за которой забвенье.

Твой настойчивый запах — пыль волны, что везде:

в легких, в гортани, на языке, в глазницах.

Я сегодня встречался с одним человеком.

Он, наверное, бредит тобой, как прежде.

Он пока не болен — он лишь взорвал свой дом

и смеялся в развалины, повторяя: Остров!

Слово — в легких, в гортани, на языке.

Ты хозяйка большой воды, я заморский гость,

что давно научился не выпрашивать ласки.

Я сегодня встречался с одним человеком.

Он почти здоров, он лишь сжег корабли.

Сполохи мертвой зыбью трепетали у ног.

Он глядел и видел все буквы: Остров!

И так дальше — еще и еще. То письмо вышло необычайно длинным — не уверен даже, что у Семманта хватило терпения дочитать до конца. Но не стоит думать, что это я со зла. Что это было что-то вроде мести — нет, мстителен я не. И даже не злопамятен — почти. Я напоминал себе каждую минуту: ты моложе его на тридцать лет! Так не думай о нем, остановись, забудь!..

Впрочем, в строки все же проникла желчь. И мироздание отомстило мне — жестким напоминанием. Сразу после Маккейна, буквально через день-два, я «встретил» желаннейшую из женщин, что не достанется никому — ибо доступна каждому, это ее выбор. Диана, купающаяся у ручья на холсте Коро, была точной копией другой Дианы, развратницы, нимфоманки, о которой по Манчестеру ходили легенды. Я тоже не избежал ее постели. Это было восхитительно, а потом я страдал.