Читать книгу "Ланселот - Уокер Перси"

Впервые я увидел Люси Кобб на теннисном корте в Хайлэндсе, Северная Каролина. Я, чужак из Луизианы, неловко чувствовал себя среди раскованных коренных уроженцев Джорджии и Каролины, не знал, как одеваться, а потому не к месту вырядился в пиджак и галстук и, встав в сторонке под деревом, руки в карманы, наблюдал за игроками в теннис, невольно думая: так вам и надо, что не знаете меня, в Луизиане-то все знают, потому что в Луизиане, в этой маленькой креольской республике, умеют ценить спорт, развлечения, кулачные и петушиные бои, соревнования, стрельбу, победу, а превыше всего футбол; и вот я стоял, как потом выяснилось, на пике своей жизни: лучший атлет года, родсовский стипендиат — прямо как „Вжикер“ Уайт, причем этот последний меня еще и заметил, но ничего не добавил к моей славе, кроме разве что анекдотической детали („…да он к тому же еще и умница!“), но грубоватый дух товарищества, чтимый в Луизиане, не обязательно что-то значит для сдержанных обитателей Юго-Востока, где люди, казалось, приходят и уходят, встречаются и расстаются по каким-то негласным, но обязательным для всех правилам. В Луизиане я был известен, не менее известен, чем губернатор штата, и только по одной причине — что пробежал с мячом сто десять ярдов в игре против могучей Алабамы, но в Каролине об этом никто не знал.

Худые загорелые ноги Люси, рассекая пространство, мелькали под белой юбочкой. Когда она ударяла по мячу, в этом участвовало все тело — плечи, спина, вплоть до последнего позвонка. Казалось, она играет в теннис с пеленок. Такая красивая, она болтала, стоя у сетки, смеялась, крутила ракеткой, опускала глаза, а потом подавала мяч, всем телом выгибаясь назад, тут же опять вперед, а потом покачивалась почти эротично, как в танце. Принимая подачу, она стояла в расслабленном полуприседе, перенося вес с ноги на ногу.

Когда я думаю о ней, у меня и сейчас стоит перед глазами, как она поднимает мяч, то есть не поднимает, а хитрым поворотом ноги в белой кроссовке накатывает его на ракетку. Нет, она не была худой, просто очень стройной, ее щиколотки, запястья и локти не казались костлявыми, просто на них не было ничего лишнего.

Ее загорелое лицо под прямым пробором собранных сзади каштановых волос походило на набросок сепией, а когда она улыбалась, глаза сужались, так что она казалась то ли слепой, то ли ослепленной радостью бытия. На верхней губе у нее был небольшой шрам, покрытый искорками пота, что придавало ее губам слегка надутый вид. Как я позднее понял, то была, скорее, усмешка, так как ее губы постоянно подрагивали на грани шутки, иронии, гнева или осуждения.

В тот вечер собирались устраивать танцы под звездами и китайскими цветными фонариками. Как пригласить ее? Просто взять да и пригласить?

Чего я хотел? Просто танцевать с нею, держать это проворное загорелое тело в своих объятиях, нет, даже не прижиматься, а так, легонько, на расстоянии, чтобы видеть ее лицо и встречаться взглядом с этими карими глазами.

Так что же было делать? Тупо вломиться к ним на корт между сетами и запросто пригласить ее? Спрятаться за деревом и подстеречь, когда она пойдет домой? Не будучи представленным? Какие потаенные каролинские законы я при этом нарушу?

Конечно же, оказалось, я мог пригласить ее любым способом, и, конечно же, никаких таких законов не существовало. Кроме того, оказалось, что она тоже обратила на меня внимание, как это умеют делать девчонки — видеть не глядя, — и ее тоже заинтересовал этот высокий парень, стоящий под деревом руки в карманы и не спускающий с нее глаз. Почему не подойдет и не скажет, что ему надо? Почему не пригласит на танцы? Ей не чужда была некоторая прямолинейность — позднее, когда я появился у нее в доме и стоял, улыбаясь и не сводя с нее глаз, скованный непривычной робостью (откуда я знаю, как надо вести себя с ее родителями?), она прямо так и сказала: Ну давай! Говори, чего хочешь.

Мы поженились, переехали в Бель-Айл и родили двоих детей. Потом она умерла. Вероятно, ее смерть можно назвать трагической. Для меня она просто нелепость. Как это было нелепо, что она вдруг стала бледнеть, худеть, слабеть и через несколько месяцев умерла! Ее кровь превратилась в молоко — красные кровяные тельца заменились белыми. Как это было нелепо — однажды утром проснуться в одиночестве, снова оказаться одиноким, как в юности!

+++

Да Господи, ну входи же, садись. Ты ужасно выглядишь. Сегодня на пациента больше похож ты, а не я. Почему ты так бледен и печален? В конце концов это у тебя должно происходить что-то хорошее, а не у меня. Зная тебя, могу предположить, что тебя мучает. Все правильно, ты веруешь, но одновременно думаешь — Боже мой, толку-то что? Неужто твой Бог от тебя отвернулся? Похоже, в Биафре было проще, чем в старой доброй Луизиане?

Что ж, хотя бы у меня новости хорошие. Соседка ответила на мои стуки! Я постучал и услышал стук в ответ. Она еще не поняла, что мы можем изобрести новый язык. Просто повторяет за мной — один стук, два стука. Но это только начало, это уже своего рода общение, не правда ли? Когда я попытался составить предложение — не „кто вы?“, а „как вы?“ (потому что в букве „а“ всего один стук, а в букве „т“ — 20), — она умолкла.

Как бы мне упростить код? Или, может, переправить ей записку через окно? Видишь, я разогнул платяную распялку, но этого, конечно, недостаточно. Может, вторую к ней присобачить?

Что? Почему просто не зайти к ней?

Но она ни с кем не разговаривает. Гм. В этом-то вся и загвоздка. Разговаривать на этом старом, истрепанном языке. Нет, это не дело.

С другой стороны, я могу подойти к ее двери и дважды постучать. Тогда она будет знать, кто это, и сможет ответить или не ответить.

А что делать потом? Говорить? О чем? Несколько лет назад я обнаружил, что мне нечего сказать кому бы то ни было, а им нечего сказать мне — то есть такого, что заслуживало бы внимания. Говорить стало не о чем. Поэтому говорить я перестал. Пока не появился ты. Не знаю, почему мне хочется говорить с тобой, что мне такого надо тебе сказать или от тебя услышать. Разве только кое-что… связанное с той ночью. Кое-что мне открылось. Странно — чтобы осознать то, что я знаю, я должен рассказать тебе. Я говорю, ты молчишь. Возможно, ты лучше меня понимаешь, что сказано и так уже чересчур много. Возможно, я и разговариваю с тобой потому, что ты молчишь. Твое молчание — единственное, что я могу слушать.

Так чего же я хочу от этой женщины за соседней дверью?

Странным образом она мне напоминает Люси. Кстати, Люси была девственницей, и я не хотел, чтобы что-то менялось. Мне нужно было только танцевать с ней той летней ночью, приобнимая за талию и заглядывая в глаза. Мне нужна была сладкая техасская попка Марго и мне же нужны были бездонные глаза Люси.

Девушка из соседней камеры — не девственница. Ее изнасиловали трое за одну ночь, после чего принудили к минету.

Я много чего узнал о ней. То есть мне удалось заглянуть в ее медкарту, пока сестры ходили пить кофе. Ей двадцать девять, и она, как Люси, родом из Джорджии. Бросила школу имени Агнес Скотт,[61]элитное женское заведение, и поселилась с художниками в Ля-Джолла. Стандартная скучная история. Потом, прозрев и увидев Калифорнию и Новую жизнь (которая, конечно же, никакой новой жизнью не была, а была всего лишь последней судорогой жизни старой, ее неизбежной, логичной кульминацией, да просто пародией на нее, то есть всего лишь тем, как жили бы, что, по их мнению, делали бы их родители, если б посмели), увидев все это в истинном свете, она переехала в Новый Орлеан, устроилась в Девятую больницу, жила в муниципальном квартале Дезире, в общем, решила принести себя в жертву человечеству. Человечество тут же ее поймало на слове и, в благодарность за труды, изнасиловало, бросив умирать на пустыре.