Читать книгу "Бунт Афродиты. Tunc - Лоуренс Даррелл"

Усталость мою как рукой сняло. Больше часа я бродил по городу, заходил выпить ракии или узо в таверны, которые открылись на рассвете, готовясь встретить телеги из деревень, везущие в город свой товар. Картина пустой Сиппловой спальни с неподвижной фигурой на кровати в углу не выходила у меня из головы. Я даже вернулся и, как преступник, которого тянет на место преступления, обошёл квартал, глядя на молчащие окна, и не мог сообразить, что теперь делать и надо ли. Наконец я уснул на скамейке в парке и очнулся, когда солнце уже встало; кости ломило от густой росы, одежда промокла.

Я доплёлся до отеля и с облегчением увидел, что тяжёлая парадная дверь открыта; портье Ник, ещё в исподнем, варил кофе в маленькой турецкой кофеварке.

Он сонно кивнул мне — жест, обычно обозначавший одновременно и приветствие, и знак, что Иоланта наверху, в номере седьмом. Зевая от усталости, я кое-как поднялся по лестнице. Дверь в номер была приоткрыта, то же и дверь в ванную. Её сумочка и одежда валялись на кровати, но ясно было, что она здесь. Она не слышала, как я вошёл. Я заглянул в приоткрытую дверь, и вновь сердце у меня оборвалось. Она лежала в пустой цинковой ванне, вся в крови с головы до ног — как если бы её зверски убили, исполосовали ножом. Я чуть было не закричал во всю глотку, но тут вдруг увидел её восторженное и счастливое лицо. Она тихонько напевала в нос, и я даже мог разобрать слова песенки с островов, очень тогда популярной: «Мой отец средь своих олив». Так напевая, она мазала алой менструальной кровью щёки, лоб, грудь — буквально разрисовывая себя ею. Я отскочил от двери, пока она не заметила меня, и на цыпочках вернулся в коридор, потом снова вошёл в номер, на сей раз постаравшись произвести как можно больше шума. Она. выкрикнула моё имя. Дверь ванной резко захлопнулась, и из крана полилась вода.

Я скинул обувь, бросился на постель и продремал, пока она не кончила полоскаться. Она появилась в моём старом зелёном халате, её лицо сияло неподдельной радостью.

— У меня есть новости, — сказала она с придыханием. — Смотри! — Она взяла с каминной полки ключи и потрясла ими в воздухе. — Ключи от виллы! — Она села у меня в ногах, не в силах сдерживать восторг, и добавила нелепым газетным языком: — Наконец-то! Один благородный человек позаботился обо мне. Только подумай, Чарлок! Деньги на расходы, одежда, небольшая вилла в Плаке. — Для девушек её сорта это был предел мечтаний — стать любовницей богача. Ей показалось, что я поздравляю её без особого энтузиазма, хотя, по правде говоря, я был вполне искренен; просто не выспался и слишком был потрясён событиями прошедшей ночи. Она сочувственно погладила меня по ноге, неправильно истолковав мою сдержанную реакцию, и сказала: — Не переживай, я могу остаться с тобой, если очень этого хочешь. Если плюнешь мне в лицо и скажешь, что я принадлежу тебе… Но лучше, если мы останемся хорошими друзьями, как до сих пор, правда?

Она сказала это с такой обезоруживающей откровенностью, что я едва не начал жалеть о том, что сей «благородный человек» посягнул на безупречную юную жизнь, которой мы наслаждались в номере седьмом. Перед глазами мелькали, словно быстро тасуемые или разворачиваемые веером красочные открытки, картины Афин, связанные исключительно с ней. Вот она покупает рыбу, или пасхальные ленты, или разноцветные книжонки с текстами к представлениям театра теней, вот плавает в пещере, и распущенные волосы тянутся сзади по воде.

— Нет, новость правда замечательная.

Она сощурила смеющиеся глаза, почувствовав облегчение.

— И потом, это может принести пользу и в других вещах. Он очень влиятельный человек.

Я не очень представлял, в каких таких других вещах может принести пользу подобная переуступка.

— Кто он такой? Ты знаешь?

— Нет, пока. — Это, конечно, была ложь.

Беда с воспоминанием и его неотвязным самовоскрешением в мельчайших подробностях не в том ли, что оно всегда может обойти те потенциально опасные места, где ему грозит временное стирание? Не самозащита ли — желание «причесать» его, как растрёпанные волосы? На память пришли головы нескольких турок-предателей, так тщательно приготовленные для всеобщего обозрения, — волосы помыты и завиты, бороды напомажены, глазницы помассированы с кремом содрогающимися от ужаса греками-брадобреями. Или усохшие головы в бутылях со спиртом, которые до сих пор в горных селениях Тауруса стоят больших денег как талисманы. Да, и среди этих мимолётных видений другое — поблёкшее видение Ио на её острове, помогающей старику отцу убирать кукурузу на его крохотном поле. Она в один миг могла бросить город со всей его фальшивой изысканностью и вернуться к здоровой сельской жизни и надёжному крестьянину. Однажды, будучи в отпуске, я увидел её идущей босиком по просёлочной дороге, с головы до ног в бронзовой пыли, с цветком мака в зубах. Успех в её представлении — это стать содержанкой богача, чтобы помогать маленькому человеку с морщинистым, как грецкий орех, лицом, который трудится на склоне холма под пылающим солнцем, среди полосатых гадюк. Ключ от душной виллы в Панкрати был верным средством, которое могло бы привести её домой, хотя и не раньше, чем она вынесет все превратности и лишения, которые влечёт за собой положение чьей-то полной собственности. Через несколько месяцев появляется, одетая как типичная кокотка, в широком шарфе и при тёмных очках, чтобы объявить, что уезжает, — по всей видимости, проданная какому-то состоятельному клиенту на Ниле. Нет-нет, кое-что получше, намного лучше.

Потом, в манере, характерной для комичной стороны афинской жизни — её аристофановской простоты: «Ох, не могу сидеть, любит побаловаться плёткой, этот последний».

Я не поехал обратно в Наос до тех пор, пока неделю или две спустя меня не призвали; по какой-то странной реакции подсознания ни словом не обмолвился я и о Сиппле, и о моём посещении его квартиры. Ипполита тоже молчала. Никакого упоминания о случившемся, и это самое непонятное, не мог я найти и в газетах, которые самым внимательным образом просмотрел в читальном зале местной библиотеки. Ни слова, ни намёка. Должён ли я предположить, что всё это было дурным сном? Ипполита была одна в неприбранном доме, лежала, чуть ли не до пояса заваленная газетами, щёки горят, в голосе торжество. Она обняла меня с необъяснимым благоговением, молитвенной нежностью — ну точно как православные крестьяне прикладываются к иконе.

— Графос! — закричала она, и на её чёрные, как у дрозда, глаза навернулись слёзы. — О, ты только взгляни. Ты это читал? — Я не читал. Пресса была полна восторгов. — Это его самая великая речь — все Афины потрясены. Он снова воспрял.

Эти эзотерические превратности афинской политичёской жизни не имели ко мне никакого отношения; во всяком случае, так мне тогда казалось.

— Да ты не понимаешь. Его партия в один момент преобразовалась. Теперь он наверняка победит на осенних выборах, и это спасёт положение.

— Чьё положение? Какое положение?

— Наше, глупый.

Она дрожащей рукой налила мне выпить, роясь в ворохе газет с яркой многоцветной печатью, во всех — крупные заголовки с именем Графоса, во всех шаржи на Графоса, фотографии Графоса.