Читать книгу "Домашние задания - Якоб Аржуни"

Куда же девалась его Ингрид? Молодая стажерочка, на которую заглядывалась половина мужского коллектива Шиллеровской гимназии? Он еще помнил, что в первые дни ее ни разу в глаза не видел, только слышал от других: «Знаешь, тут у нас появилась новенькая, она и очаровательна, и остроумна, и неглупа, говорит на нескольких языках» — все были в восторге. Правда, каждый добавлял: «Только не надейся, она никого к себе близко не подпускает». Да… Линде невольно улыбнулся. Когда он впервые ее увидел, на ней были замшевые брюки в обтяжку и ковбойские сапоги. Мог ли он представить себе сегодняшнюю Ингрид в ковбойских сапогах? Да еще в ярко-красной рубашке и индейских украшениях. Она похожа на жену индейского вождя, подумал он и сказал ей об этом на рождественском празднике.

— Могу ли я считать это комплиментом?

— Считайте это предложением выйти за меня замуж…

Такими они были тогда: свободными, непредсказуемыми, ничего не боялись… На Рождество предложение руки и сердца было, естественно, просто шуткой, но потом — как в дурмане, с развевающимися знаменами, полные жажды радости и наслаждений. Уже спустя несколько недель они отправились к родителям Ингрид, а летом отпраздновали свадьбу. И куда только они не ездили в первые годы: Венеция, греческие острова, Франция, Дания, Вена. Но и у себя на родине, раз в две недели на выходные, — во Франкфурт, на танцы, в боулинг, на вернисажи, в китайские рестораны, а на обратном пути они часто не могли больше ждать и ехали прямо на ближайшую парковку… Теперь же Ингрид говорила, что для нее работы Пикассо или современный балет слишком эротичны. Или эти ее гимны нежности. А в те годы, на парковках, она за нежности или беседу о кубизме послала бы куда подальше!

Часто, разодевшись, как голливудская звезда в мини-юбку и короткую блузку, накрасив губы и ногти, она везде привлекала к себе взгляды, и никто, в самом деле никто, не мог бы себе представить, что это сказочное существо когда-нибудь будет ходить в свитерах, размером с палатку, и агитировать за естественную растительность на ногах.

Что же случилось? Этого Линде не знал. Знал лишь, что вскоре после рождения Мартины с мини-юбками и прочим было покончено. И с тех пор все покатилось под гору. Всегда, когда он думал: «Мы добрались до низшей точки, теперь все будет меняться только к лучшему», — бац, и следующая катастрофа. Так с тех пор и не кончалась череда их ссор. Всякий раз более бурных, более отчаянных и не считающихся ни с чем — даже с детьми. Безудержно выливала она на Мартину и Пабло, еще совсем маленьких, свои страдания. Она их уже детьми считала пропащими, а когда оба они подросли, в каждой второй ее фразе звучало предостережение, она учила их не доверять никому и ничему и утром перед уходом в школу обнимала так, что можно было подумать: это прощание навсегда. В сущности, дети так и не знали свою мать — свою настоящую маму, женщину, в которую он был безумно влюблен, с которой он хотел создать семью и разделить всю свою жизнь, женщину, которая однажды сказала: «Всеми горькими минутами, какими бы горькими они ни были, надо всегда наслаждаться, ибо каждый раз это одна из последних минут, которые еще остаются у человека от этого чудесного дара, называемого жизнью».

Линде покачал головой. Вот как она говорила! Его скво, его индейская жена! Его Ингелочек! Правда, было и много молодежной поэтической ерунды, но это ничего не меняло: Ингрид в то время всегда казалась такой, словно хотела обнять весь мир.

Но совсем бесследно его скво не исчезла. Взять, к примеру, Мартину. Откуда у нее эта напористость, эта энергичность, этот интерес к чувственности? От ее матушки, хотя девочка об этом ничего не знала, потому что такой свою маму никогда не видела. И когда Мартина стала подрастать и обретать формы, а Ингрид рядом с ней год от года все больше походила на статую святой, словно тело нам дано только для того, чтобы стричь ногти на ногах, тогда он постарался придать Мартине смелости, поддержать в дочери ее женственность, а в Пабло, хоть и совсем иначе, — его мужское начало. Он просто не хотел спокойно наблюдать, как превращение Ингрид в монахиню давило на детей и внушало им муки совести. Ведь он-то знал, какова она на самом деле. И дети вовсе не обязаны были расплачиваться за то, что Ингрид почему-то однажды решила: жизнь — вовсе не чудесный дар, и больше не хотела наслаждаться даже минутами счастья.

Да, в принципе все эти годы он лишь старался не дать настоящей Ингрид пропасть, заменить ее детям до тех пор, пока наконец-то не вернется та, другая Ингрид. Потому что (во всяком случае, так он считал вплоть до появления на свет Мартины) оптимизм, игры, радость во всем, что касалось воспитания детей, — это сфера ответственности Ингрид. А он должен был заниматься серьезными, более глубокими, более важными вещами. И внезапно ему пришлось взвалить на себя все.

Линде снова посмотрел на свадебный снимок. Или все это он лишь вообразил? На самом деле он просто охмурил юную, наивную стажерку, стараясь переделать ее согласно своим потребностям и идеалам, а вместо этого сломал ее?

Теперь уже он фантазирует, как нынешняя Ингрид! Он сердито стряхнул яичную скорлупу себе в ладонь и высыпал на тарелку. Чтоб он еще хоть раз позволил внушить себе этот бред! Иначе тоже скоро будет сидеть у доктора Бауэра!

«Депрессии с бредом» — так называлась ее болезнь. И этот бред перешел к нему.

Линде подумал о клинике и спросил себя: где он будет беседовать с Ингрид? В ее маленькой комнате? В зале для посетителей? Или в коридоре рядом с другими пациентами, когда медсестра приглашает на ужин? «Послушай, Пабло лежит в коме…» Может, тогда и будет достигнута низшая точка? И бред уже больше не будет казаться выходом? Может, Ингрид наконец очнется?

Или же просто взять ее с собой, внезапно мелькнула в голове мысль. Похитить? Освободить? Оценит ли она это? Встряхнется? После всех этих лет загорится вновь? Что, если он как рыцарь ворвется и увезет свою женщину — вдруг она только этого и ждет? Как тогда, когда он, несмотря на ее страхи, поехал на ближайшую стоянку. Он бы все отдал, чтобы еще раз поговорить с прежней Ингрид! Еще раз почувствовать доверительность и близость, ощутить себя укрытым от всяческих бед сознанием, что есть на земле человек, который благодарен тебе от всей души!

И вдруг он понял, что ему делать. Это был, вероятно, его единственный шанс. Он должен рассказать ей о визите приятеля Мартины и причине трагедии Пабло. Он наконец скажет ей правду о Южной Франции! Правду, которая, какой бы подлой она ни была, исходила не из чего другого, как только из его тоски и большой любви. Долгое время он и сам этого не сознавал, но после попытки Мартины наложить на себя руки, важного разговора с психологом и возможности выложить все начистоту, у него словно пелена упала с глаз. И если бы Ингрид с тех пор хотя бы один раз дала ему знать, что хочет с ним поговорить, все вчерашнее, вероятно, не произошло бы. Да, в то утро он посмотрел на Мартину как на женщину, а не как на свою дочь! Точнее, как на женщину, которую он много лет желал и каждый день болезненно ощущал ее отсутствие и на которую Мартина с годами становилась все более похожей. Да, на мгновение, еще не совсем проснувшись, под ярким, сверкающим солнцем Южной Франции, он действительно принял Мартину за свою Ингрид, свою скво. И пожалуй, это не осталось для Мартины незамеченным. Но все-таки можно ли было за это травить его? Посторонние, наверно, и могли бы — но Ингрид? Разве не должна она была тоже увидеть, куда загнала его своей холодностью и ее все усиливающимся в последние годы отвращением? Разве ошибка, которую он допустил, не была лишь громким призывом к ее любви? И разве надетые им вязаные полосатые носки не доказывали его неосознанное желание наконец-то вновь воссоединиться с семьей, с детьми, которые дарили своим родителям очаровательные подарки ко дню рождения? Разве все это не было выражением его глубокого отчаяния? Его тоски по былому счастью?..