Читать книгу "В ролях - Виктория Лебедева"

— Да ты не обижайся на мать, я ж тебе добра желаю. Для того ли я тебя растила, чтобы в эту вот дыру отдать? Смотри, какая ты у меня красавица выросла. Вот и портреты с тебя пишут (тут Галина Алексеевна для наглядности сделала жест в сторону комнаты, где висел над кроватью портрет в листьях). Зря, что ли? Абы кого рисовать не стали бы!

— Подумаешь, портрет! — буркнула Любочка. — Что от него проку-то?

— А художник-то хоть молодой был?

— Более-менее.

— И симпатичный небось?

— Обыкновенный. И вообще, это здесь при чем?

— Ох и дура ты у меня, ох и дура! Как же ни при чем? Молодой талантливый мужчина, художник, обращает на тебя внимание, портреты рисует, а ей ни при чем, видите ли!

— Мам, я, между прочим, замужем! — раздражилась Любочка.

— И кому это мешает? — усмехнулась Галина Алексеевна.

— А я, может быть, мужа люблю!

— Он-то, небось, не такой принципиальный. Ты что же думаешь, у тебя мужик на три года уехал и будет там праведничать? Письма писать да у окошка вздыхать? Не надейся! Не знаешь ты мужиков, вот что я тебе скажу! Ты вот тут пропадаешь, а он там уж наверняка нашел к кому прилечь.

Любочку этими словами словно колодезной водой окатило.

— Не говори так, не смей так говорить! — выкрикнула она.

— Тише, оглашенная, ребеночка разбудишь! И не злись. Мать правду говорит. Вот поступила бы в театральное, жила бы сейчас как человек. Или хоть бы к художнику этому ушла. Все-таки профессия интеллигентная. Видно, понравилась ты ему, если такой портрет отгрохал. Он как, местный или приезжий?

— Какая разница? Ну, из Шелехова он. Это тут, недалеко.

— Ну нет. Из Шелехова нам не годится. Что Шелехов, что Шаманка, один черт.

— Ладно, мам, давай спать. Устала ты с дороги, да и я что-то… — оборвала Любочка и пошла стелить постели.

Материны слова не давали ей покоя. Она помимо воли представляла Гербера в объятиях другой женщины, и горячая южная кровь от этого кидалась ей в голову.

Любочка уступила матери опустевшее супружеское ложе, а себе постелила на печи. Долго не спалось. Здесь, под закопченным потолком, было неуютно и знойно, старые лоскутные одеяла, беспорядочной кучей набросанные на печь, топорщились под простыней, словно лесные коренья, впиваясь в натруженную Любочкину спину, печной жар прожигал до самых костей. Первый раз в жизни Любочка легла спать на печке, но ни приступа сельской романтики, ни даже простого любопытства не чувствовала — только одно унижение. Любочка зло ворочалась, тщетно пристраивалась поудобнее. Не хватало воздуха, а теплые волны жара потихонечку баюкали ее, уносили с высокого этого берега в глубины сна, и она не заметила, как ее сморило, потому что и во сне казалось Любочке, будто она не может уснуть, а все ворочается на уродливой печи, разросшейся уже на весь дом, и никак не отыщет края, чтобы свесить ноги и спрыгнуть на пол. А под утро ей приснился Гербер — он улыбался многозначительно и делал ручкой, стоя на пороге большого, светлого, но незнакомого и недосягаемого дома, и за плечом его маячила библиотекарка Валя — счастливая, отвратительная, ненавистная серая мышь…

Галина Алексеевна с дороги уснула сразу, но и ее сон в ту ночь не был спокоен — из далекого могильного далека до самого рассвета грозила кривым артритным пальцем зловредная слюдянкинская ведьма, не пуская их с дочерью на вожделенную мраморную лестницу.

Обе проснулись примерно в одно время, в слезах. Только маленький Илюшенька еще сладко спал в своей кроватке.

Галина Алексеевна, едва проснувшись, стала разрабатывать новый план, как образумить дочку. С великим тщанием подбирала нужные слова, искала и всё не находила подходящего примера, высчитывала дни и поступки, но ничего этого не потребовалось. В тот самый момент, когда Любочка, разбитая и ни капли не выспавшаяся, свесила стройные ножки с печи, веселый солнечный зайчик пробежал по беленому печному боку невесть по каким заячьим делам. Вскочив на изящную ступню, свисающую сверху, он остановился и задумался, и (о ужас!) под его радостным рыжим лучом Любочка увидела черный уродливый бугорок — маленькая жилка вздулась и истерично пульсировала в потоке весеннего света, разрастаясь в Любочкиных заплаканных глазах до размеров горы Эверест.

— Ну нет! Хватит! — в отчаянии выкрикнула Любочка. — Не хочу быть старой! Не хочу! Не хочу!

И, вторя ее крику, громко заплакал в своей кроватке разбуженный Илюша.

Бедная, бедная Любочка! Ну что бы ей не родиться в начале восьмидесятых? Тогда, да с такими блестящими внешними данными, она бы к двадцати годам стала украшением эпохи дорогих содержанок, джакузи и евроремонта. Она бы почивала на шелке, отдыхала бы на Канарах, и ей бы никогда не пришлось думать о таких приземленных, непривлекательных вещах, как кооператив в Иркутске. В ее прекрасной голове были бы достойные ее красоты мысли — о гламуре, фитнесе, пилинге и шопинге, а на орбите ее прекрасных ног всегда вращались бы три-четыре спутника типа «мужчина-кошелек».

Увы — Любочка, как все выдающиеся люди, сильно опередила свое время, и, чтобы добиться хоть маленького успеха, ей предстояло еще доказать свою состоятельность.

Глава 15

В то же утро, едва позавтракав, полетела Галина Алексеевна в Иркутск, в театральное училище, а когда вернулась под вечер — сияющая, полная молодой энергии, — план по спасению Любочки был уже разработан, многажды выверен и в печать подписан. Прямо с порога, шапки не сняв, кинулась Галина Алексеевна по углам в поисках книжного шкафа или хоть полочки какой, да только откуда было взяться здесь книгам — Герой Берлина, от родителей уезжая, всю свою читаную-перечитаную библиотеку оставил, не захотел с собой ничего лишнего в новую жизнь брать — думал, наживет еще, успеется, а тут женитьба, ребенок маленький, до книжек ли ему было? Любочка, в дальнее путешествие собираясь, о книжках тоже как-то не подумала. Да и зачем они ей были во взрослой жизни — вот еще, в школе хуже смерти надоели, и тяжесть такая, так что ее домашняя библиотечка — небольшая, но тщательно подобранная Галиной Алексеевной по цвету и формату, тоже осталась у родителей, в Выезжем Логе, на почетном месте между сервантом и новым цветным телевизором. В итоге единственной добычей Галины Алексеевны стали несколько совершенно бесполезных математических пособий да потрепанный учебник по философии, уведенный из институтской библиотеки.

Неожиданная заминка сильно расстроила Галину Алексеевну. Ей хотелось сию секунду приступить к исполнению своего плана, а для этого жизненно необходима была хоть какая-нибудь книжица, со стихами или баснями, и уж тут она бы выбрала для Любочки самое красивое стихотворение на вступительный экзамен!

— Мам, что ищешь-то? — зевая, спрашивала Любочка и лениво накрывала к ужину. После давешней бессонной ночи глаза у нее слипались, голова была тяжелая, ватная.

Днем пришло письмо от мужа — как обычно многословное, торжественное, щедро пересыпанное ласковыми словами и обещаниями, поэтому жизнь на данный момент не казалась такой мрачной, как вчера, а, напротив, представлялось Любочке с самого обеда, будто она — жена декабриста, графиня в изгнании, или хоть княжна, верная и благородная героиня. От этого и колодец, и печь, и скрипучие половицы приобретали романтические оттенки, становились частью прекрасного, возвышенного образа, и перемен уже не хотелось: перемены пугали, разрушали царившую вокруг красоту.