Читать книгу "Царство Небесное силою берется - Фланнери О'Коннор"

Он не боялся любви как таковой. Он знал ей цену и знал, как ее можно использовать. Он видел, что она может помочь там, где все остальное бессильно, как, например, в случае с его несчастной сестрой. Однако к его ситуации все это не имело никакого отношения. Любовь, которая время от времени захлестывала его, была совершенно иного рода. Эту любовь нельзя было направить ни на самосовершенствование, ни на совершенствование ребенка. Это была любовь беспочвенная, бесперспективная, любовь, которая была полностью замкнута на самой себе, властная и всеобъемлющая, и она могла в любой момент толкнуть его на самые нелепые поступки. И Пресвитер был для нее всего лишь отправной точкой. Отправной точкой был Пресвитер, а потом она, как лавина, обрушивалась и заполоняла все, что только было на свете ненавистного разумной части его я. В такие моменты он неизменно чувствовал приступ отчаянного желания снова почувствовать на себе взгляд старика, его глаза — безумные, рыбьего цвета, жестокие в своем неисполнимом стремлении преобразить мир. Это желание тонкой струйкой текло в его крови и, как подводное противотечение, стремилось отнести его вспять, к безумию — и он об этом знал.

Недуг был наследственный. Он таился в крови, которая текла у него в жилах, переходя от поколения к поколению, беря начало из какого-то древнего источника, может быть, от канувшего в Лету пророка или отшельника, и с нерастраченной силой проявился в старике, в нем самом и, судя по всему, в мальчике. Тем, кто испытывал на себе влияние этого недуга, приходилось либо постоянно с ним бороться, либо подчиниться ему. Старик подчинился. Учитель всю свою жизнь положил на то, чтобы поставить на пути безумия непреодолимый заслон. Что выберет мальчик, было не ясно.

Путем жесткой дисциплины, доходящей до аскетизма, учитель не давал болезни полностью завладеть собой. Он пи на чем надолго не задерживал взгляд и не позволял себе того, без чего можно было обойтись. Он спал на жесткой узкой кровати, работал, сидя на твердом стуле с прямой спинкой, умеренно питался, мало говорил, в приятели выбирал самых скучных людей. Он работал в средней школе и был специалистом по тестированию. Все принимаемые им профессиональные решения были разработаны заранее и не требовали от него какой бы то ни было непосредственной вовлеченности. Он не обманывал себя иллюзией, что живет полной жизнью, но знал, что должен так жить, если хочет сохранить хоть какое-то человеческое достоинство. Он знал, что сделан из того же теста, из которого получаются фанатики и сумасшедшие, и что он изменил свою судьбу одним лишь усилием воли. Он, вытянувшись в струнку, балансировал на той грани, что отделяет сумасшествие от пустоты, и когда не мог больше держать равновесия, предпочитал упасть в ту сторону, где пустота. Он сознавал, что на свой молчаливый лад живет героической жизнью. Мальчику предстояло выбрать одно из двух: идти по его стезе или по стезе деда, и Рейбер твердо решил заставить его сделать правильный выбор. И хотя Таруотер заявлял, что не верит ни единому слову из того, чему старик его учил, Рейбер ясно видел, что вера и страх все еще таятся в нем, подавляя все остальные чувства.

В силу родства, сходства и большего жизненного опыта Рейбер был как раз тем человеком, который мог бы спасти мальчика, но было что-то такое в одном только взгляде Таруотера, что опустошало учителя, и одного-единственного взгляда бывало достаточно, чтобы лишить его сил. Это был голодный взгляд, неизбывно голодный, и соки он тянул — из него. Стоило Таруотеру на него посмотреть, и он чувствовал колоссальное давление, которое убивало в нем жизненные силы прежде, чем он сам успевал дать им волю. Глаза мальчику достались от отца — сумасшедшего студента, характер — от деда, и где-то между этими двумя боролось за жизнь подобие самого Рейбера, до которого он безуспешно пытался дотянуться. После трехдневной ходьбы по городу он отупел от усталости и мучился сознанием собственной беспомощности. Те фразы, которые он непрерывно извергал из себя весь день напролет, были мало связаны с тем, о чем он думал.

Вечером они поужинали в итальянском ресторане, безлюдном и полутемном, и учитель заказал равиоли, потому что они нравились Пресвитеру. После каждой еды Таруотер вытаскивал из кармана листок бумаги и огрызок карандаша и записывал цифру — сколько, по его мнению, стоила эта еда. Придет время, и он заплатит за все, сказал он, потому что не собирается никому быть должным. Рейберу было очень любопытно взглянуть на эти цифры и узнать, во что он ставит каждое блюдо, поскольку о ценах он не спрашивал никогда. В еде он был весьма переборчив, долго возил пищу по тарелке, прежде чем начать есть, и каждый кусок отправлял в рот с таким видом, как будто у него есть все основания полагать, что пища отравлена. С той же недовольной физиономией он ковырялся и в тарелке с равиоли. Потом съел немного и отложил вилку.

— Тебе что, не понравилось? — спросил Рейбер. — Если не понравилось, закажи что-нибудь еще.

— Тут все из одного помойного ведра, — сказал мальчик.

— Ну, Пресвитеру вот нравится, — сказал Рейбер. Пресвитер к этому времени уже успел измазаться по самые уши.

— Вот я и говорю, — сказал Таруотер и скользнул глазами поверх Пресвитеровой макушки, — свиньям такие помои как раз и должны быть по вкусу.

Учитель отложил вилку.

Таруотер разглядывал темные стены комнаты.

— Он как свинья, — сказал мальчик. — Ест, как свинья, и мозгов у него не больше, чем у свиньи, а когда сдохнет — сгниет, как свинья. И ты, и я тоже, — сказал он, подняв глаза и увидев, что лицо учителя пошло пятнами, — мы все сгнием, как свиньи. Единственная разница между нами и свиньями в том, что мы с тобой можем соображать. А между ним и свиньей вообще нет никакой разницы.

Рейбер почувствовал, что зубы у него стиснуты настолько крепко, что он не может раскрыть рот. Потом он наконец сказал:

— Забудь, что Пресвитер вообще есть на этом свете. Тебя никто не просил обращать на него какое бы то ни было внимание. Он просто ошибка природы. Постарайся его просто не замечать.

— Ну, не моя же он ошибка, — пробормотал Таруотер. — У меня с ним вообще ничего общего.

— Забудь о нем, — резко и хрипло сказал Рейбер. Мальчик как-то странно на него посмотрел, как будто понял, каким недугом втайне от всех страдает учитель. То,

что он понял — или решил, что понял, — доставило ему этакого мрачного рода удовольствие.

— Давай уйдем отсюда, — сказал он. — Лучше пойдем еще по городу погуляем.

— На сегодня все прогулки кончились, — сказал Рейбер. — Мы пойдем домой и ляжем спать. — В голосе у него прозвучали решимость и твердость, которых раньше за ним не замечалось. Мальчик только пожал плечами.

Рейбер лежал, глядя на темнеющее окно, и чувствовал, как натянуты в нем нервы — словно провода под высоким напряжением. Он попытался расслабить мышцы одну за другой, как советовали в книгах, начав с тыльной стороны шеи. Он очистил сознание от всего на свете, кроме силуэта живой изгороди за окном. И все-таки он был начеку и ловил каждый звук. Он уже давно лежал в полной темноте и никак не мог расслабиться, готовый вскочить при малейшем скрипе половицы в коридоре. Внезапно он резко сел, сна не было ни в одном глазу. Где-то открылась, а потом закрылась дверь. Он вскочил с кровати и бросился через гостиную в комнату напротив. Мальчика не было. Учитель метнулся назад в свою комнату и натянул брюки прямо поверх пижамы. Потом схватил куртку и, даже не обувшись, выбежал наружу через дверь кухни. Челюсти у него были плотно сжаты.