Читать книгу "Испуг - Владимир Маканин"

– И те и другие палили в псину?

– Ну да.

– Молодцы!

– А это как игра. Один выстрел они. Один мы. Всё по-честному. Кто метче. По два раза не стреляли. Зато она в две секунды успевала себе ямку… Зачем ей так много ям?.. Как будто ныряла в землю. Мгновенно. А пуле, дед, тоже сколько-то времени надо… Не то что мы, доходяги, – снайпера за собачонкой не успевали.

И тут Олежка начал зевать. Да как же широко разваливал рот! Встал с чурбака и шагнул в сторону своего привычного места на крыльце.

– И что снайпера?.. И кто попал?

Но он не ответил. Он просто потух. Был – и нет. Он, подойдя к крыльцу, очень осторожно, как на минном поле, устроил свой зад на самой верхней ступеньке. Еще раз зевнул… И медленно-медленно вынимал сигарету.

4

Голова у него в шрамах. В этаких светлых проплешинках, просвечивающих его короткую стрижку. Десятка полтора их… Такие светлые, крохотные насечки на макушке… Он сказал – камнепад… Ему голову набило, наколотило через каску. Надо же!.. Через каску!.. «Но это, дед, лучше, чем радиоактивный дождь. Почему?.. После радиодождя проплешины круглые. Как монеты. И их много, больше, чем волос».

Но и взрывы в горах, и камнепад, под который солдаты попали, как-то не очень впечатлили – у меня возникло свое зрительно-звуковое стариковское видение: колокольчики… Нет, не бумажные, для украшения. Не дизайнерские, а натуральные… металлические… на входе, чтоб касса слышала… десяток колокольчиков, подвешенных над входной дверью. Которые издают мелкий-мелкий звон, если кто чужой пришел.

Он лупит этими шрамами-колокольчиками по подушке. Лупит во сне сильно, с нарастанием кача бьет головой туда-сюда, – и тогда впрямь кажется, что эти его шрамы звенят. (На самом деле это звенит кровать. Это позванивают в спинке кровати длинные тонкие металлические стержни.) А потом колокольчики стихают, смолкают. И только слышно «Шорк-шорк!.. Шорк-шорк!..» – голова продолжает метаться, но подушка уже сдвинулась и прижала (придушила всей массой) звенящие металлические стержни. Зажала струны. И только шоркающие шорохи теперь. До утра.

Ночью у Лидуси я уже на входе малость оплошал. Прошел к ней в спальню. Всё тихо… Вот только там, где обычно Лидусина светлая голова, – две головы – одна Лидусина и рядом чья-то еще. Темная, лохматая башка, показавшаяся громадной… Мне бы тихо уйти. Я даже вполне сообразил, что я некстати и что это Лидусин дачник… Но «голова на подушке» стала для меня наваждением, навязчивой идеей. Я так долго и так больно смотрел ночь за ночью на мечущуюся Олежкину голову, что теперь не мог оторваться от этих двух обычных, немечущихся, мирно спящих голов… и чуть лишнего перестоял, промедлил возле них. Не понимаю, как и что… Как я себя выдал… Может, кашлянул?..

Так или иначе, уже включили лампу. Дачник сразу ко мне с ревностью – басит и грубит, бицепсы свои потирает! Мол, если что, он щас врежет!.. Лидуся в ночной рубахе. Вскочила и мечется возле нас. И кричит своему прошлолетнему сожителю (на него у нее некоторые надежды. Я знал про него… Перспективный!) – Лидуся кричит яро, страстно и, как ей кажется, убедительно:

– Да ты посмотри!.. Посмотри на этого старикана! Да его ветром качает… На что он женщине?.. Посмотри на это говно!

Я даже осердился:

– Но-но, – говорю.

Наконец находчивая (и, как всегда, правдивая!) Лидуся своему дачнику втолковывает, что у старика (у меня) беда… Олежка… Внук из «горячей точки»… Головой бешено мотает! Не спит! Каждую ночь мотает. Что делать?.. А старик глуп, сосед… говенный этот старик сосед не знает, как контуженому солдатику помочь.

– А чего он пришел?

– Не знает, что делать.

– Да и я не знаю, – говорит дачник, уже не кипятясь. – К врачам надо…

Лидуся дает мне какие-то таблетки, будто бы снотворные, и я ухожу – а что еще может говенный старик?.. Таблетки я выбрасываю в ближайшую же канаву.

Я вовсе не был расстроен или там неудовлетворен. Старик легко переносит отказ. Старик смиряется. Конечно, ночь теперь растянулась во всю ширь. Ночное время стало пустое, лишнее – и некуда себя деть при такой луне. Но у старика всегда много лишнего времени. (Вся жизнь впереди.) Я даже рассмеялся.

Неистраченное ночное время сказалось дома. (Я вернулся от Лидуси раньше обычного.) Не расслышав, проходя мимо, ни «колокольчиков», ни шуршащего «шорк-шорк», какое издает молодая голова, дергающаяся на крепкой солдатской шее, я взволновался… Заснул он по-настоящему? Неужели?.. Я тихо-тихо вошел в Олежкину комнату – пусто. Ночь… В постели его не было.

Я не слишком обеспокоился, парень небось вышел помочиться по-летнему… во дворе… Но все же невольно (после ночного промаха у Лидуси) я был настороже и следом поспешил тоже на воздух. И уже через минуту, в саду, увидел парня на земле – без труда разглядел. Сад был в луне весь насквозь. До самого забора. Светло!.. Олежка лежал в пяти шагах от старой яблони – в «собачьей» яме.

Не знаю, вырыл ли он себе углубление этой ночью. (Руками. Быстро-быстро.) Или вытянутая ямка существовала еще со вчера?.. Он лежал в неглубокой выемке, согнувшись калачиком. Утробная поза. Удобная всем нам. Чтобы по-настоящему успокоиться.

Я ходил возле яблонь кругами, не решаясь вмешаться. Дал ему здесь полчаса. Под ночной луной… Я ждал неизвестно чего… Я так и слышал крикливо-уверенный голос Лидуси: «Может, ему надо… Может, он этим лечится?»… И опять же вопрос: что за природа этих выемок: он сам нарыл или использовал обнаруженный нами вчерашний собачий опыт? Какая, впрочем, разница! Солдат умеет вписаться. Солдат умеет использовать любую местность.

Ах ты, земляной червь! Утробный зародыш, сраный солдат! – смеюсь я. Грубо смеюсь. Старику слаще, когда он скажет грубо. Старик спрямляет жизнь во всем… И в словах. И в мыслях. Хорошо зарылся, сраный солдат!

Не расталкивая, бережно помогаю Олежке подняться. Он зябко ежится, но при этом спит… Веду его. Вяло переставляет ноги через порог. Он в отключке. Пусть солдаты немного поспят. (Я отряхиваю его от земли. Пока мы идем.) Холодное тело… Укладываю его в постель. Укрываю. Молодой! Угреется быстро.

Как я сам не сообразил! Мог бы и раньше заметить. Утром, пока он не умылся, я успел увидеть его руки – темные пацаньи кулаки, пальцы… и под ногтями набившаяся земля. Он рыл руками, ногтями землю. Никаких сомнений. Быстро-быстро рыл.

Но тут же легко всё и отмылось. Следов нет. (Под молодые ногти грязь глубоко не забьется.) Я, когда он сунул руки под струю воды, намекнул ему – мол, ногти… ночь…

– А?

Он не понял.

А я, поколебавшись, смолчал. Так и не сказал ему про его ночное земляное самоврачевание. Так и не решился… Как бы что-то в нем не спугнуть, не разладить… «Не навреди», – первейшая заповедь. И я боюсь слов, какие вдруг скажут о пацане врачи. Боюсь их ярлыка. Всего боюсь.

Я даже склонен верить выдумщице Лидусе. А врачам – нет. Потому что мои врачи как раз навредят. Невольно, конечно. (У меня нет других врачей, потому что у меня нет других денег.) Так что я хочешь не хочешь понимаю Лидусю… И понимаю моего пацана. Он – в земле. Это чтобы по-настоящему успокоиться… Чтобы отключиться, забыться, мы принимаем идеально защитную позу, позицию плода в женском чреве. (Это не важно, был ты вчера солдатом или нет. Стрелял ли в шуструю норную собачонку. Был ли контужен или просто испугался.)