Читать книгу "Прощай, Гари Купер! - Ромен Гари"

— Не имеют права.

— Вот это да! Он повторил: «Бот это да!» Она сделала круг через поля. Так, низачем. Стояла хорошая погода. Было такое впечатление, что он — педик. И чем дальше, тем больше. Но нет, это была просто-напросто мужественность. Мужская застенчивость, если хотите. У некоторых это доходит до того, что они сидят зажав колени и ждут, пока девушка сделает первый шаг. Он, должно быть, наслушался про матриархат. Да чего же он ждет, Господи Боже, чтобы я сама стала шуровать в его курятнике?

— Вам нравится джаз?

— Слушайте, вам совсем не обязательно со мной говорить. Все в порядке. Я знаю, что это заметно.

— Что вы еще выдумали?

— Я бросил школу в тринадцать лет. Так, о чем вы хотите, чтобы мы с вами говорили. Нам нечего сказать друг другу. И это очень удобно. Я люблю комфорт.

— Вы пытаетесь во что бы то ни стало сойти за дебила?

— Я просто пытаюсь, вот и все. Чем ты тупее, тем легче тебе пройти мимо. Я не утверждаю, что я полный идиот. У меня есть склонность, вот и все. Я защищаюсь. Но с такой девушкой, как вы, я не знаю, за что взяться.

— Я нахожу, что вы очень умны. Чем они красивее, тем чаще им надо говорить, что они умные. Вы повторяете им это несколько раз, и они падают в ваши объятья. Она рассмеялась.

— Что смешного?

— Вам уже говорили, что вы — настоящий донжуан? Все это начинало его доставать. Эта мамзель совсем его замотала: они в третий раз проезжали через одно и то же место, он уже узнавал тот амбар, вон там. Груша с аттестатом зрелости, только и ждет, чтобы ее сорвали. И ко всему прочему вам хочется ее защитить. Только этого ему не хватало: взять кого-нибудь под свою защиту. Он готов был все бросить, сбагрить Ангелу его чертов чемодан и попытаться выкрутиться как-то иначе. Он уже чувствовал сигнал тревоги, который был ему прекрасно известен: такое впечатление, что у тебя все руки в клею.

— Остановите, я выйду.

— Почему? Что я сделала?

— Я не люблю психологию, вот почему. Она не остановилась. Он не стал настаивать. Он больше ничего не мог поделать. Это было похоже на то, что есть у них в Греции, «судьба» называется. Они свернули с дороги и ехали сейчас среди яблоневых и вишневых деревьев. Деревья были розовыми и белыми. И вкусно пахли. Дом тоже был ничего, старинной постройки. На столе лежала записка от отца: он сообщал, что к ужину не вернется. На кухне ждал озерный голец, и она поставила его подогреть. Она наскоро подкрасилась в ванной и вернулась в гостиную.

— Кто это? Он разглядывал портрет, висевший на стене.

— Никола Ставров. Болгарин. Его повесили. Друг моего отца.

— За что они его повесили?

— За прогресс.

— Странный мир. Хорошо, что я к нему не принадлежу.

— У вас нет семьи?

— Не знаю, не задумывался. Так почему его повесили, вашего друга? Я что-то не очень понял.

— Он был демократ.

— Его республиканцы повесили? Она рассмеялась. Кто бы сказал, что когда-нибудь она будет смеяться из-за смерти Ставрова!

— Да нет, коммунисты.

— А. Впрочем, все одно — политика. Знаете что?

— Что, Ленни?

— Когда-нибудь я тоже займусь политикой. Вместе с друзьями. Возьмем не Вьетнам или Корею — это слишком жирно, а, скажем, банк, для начала. Она как-то растерялась. Голос у него был спокойный, не злобный. В зеленых глазах — ни следа возмущения, только взгляд немного пристальнее, вот и все. И тем не менее трудно было не почувствовать за этим красивым непроницаемым лицом что-то похожее на дикую, непримиримую враждебность, полный отказ от повиновения, который превращался в настоящий смысл жизни, в благородную страсть. Она внимательно посмотрела на него. Он, казалось, приобрел иную значимость, будто в самом деле вышел из другого мира. Эти его светлые локоны падшего ангела, которому за неимением крыльев достались лыжи. Какое-то достоинство отказа, может быть, чисто инстинктивное, слепое, неосознанное, как инстинкт самосохранения чести, сброшенной в сточную канаву. Но нет, она размечталась, думая о ком-то другом. Это невозможно. Он был красив, но и только. Так просто было наделить это юное мужественное лицо всяческими другими достоинствами. Внутренний мир людей редко совпадает с их внешним обликом. Вспомнить хотя бы ее отца. Нет, лучше было его не вспоминать. Не сейчас. Она нервно перебирала крошки на столе, потом резко поднялась:

— Я сделаю вам кофе?

— Нет, спасибо. Я вас ничем не обидел?

— Нет. Как?

— Ну, я не знаю. Вы как-то странно стали на меня смотреть. Я хочу сказать, этот человек, на портрете, он ведь ваш друг. Он, конечно, очень хороший человек, раз его повесили. Я не хотел вас обидеть.

Она почувствовала, как внезапная волна теплой нежности подступила к ее сердцу, и отвернулась, словно испугавшись, что это станет заметно.

— Вы меня не обидели, Ленни. Кофе?

— Нет, спасибо. Честно говоря, у меня сейчас только одно желание… Она чуть не уронила чашку.

— Какое же?

— Настоящая горячая ванна. С паром. Знаете, после которой будто заново родился.

— Идемте, я покажу вам вашу комнату.

Она взяла его чемодан. Пустой. «Спорим, у него там одна рубашка. Я расстелю ему постель. О, он не осмелится. Что я распереживалась. Мне, можно сказать, повезло. Ненавижу подниматься по лестнице впереди парня. Нет, нужно сбросить три килограмма, обязательно! Они вечно откладываются на бедрах. Он, наверное, слышит, как бьется мое сердце: это же барабан! Просто невозможное дело с этими сердцами. Глупые донельзя. Воображают себе Бог знает что. Паникеры несчастные. Сейчас глотнем свежего воздуха, успокоимся. Он поймет, что он ошибается. Я скажу «нет», вежливо, но строго, чтобы его не задеть. Ненавижу эту сексуальность, одни дурацкие мысли в голове, и больше ничего. К тому же я его сковываю. Интеллектуалка несчастная. Он, наверное, бежит этого, как огня. Что он себе вообразил? Что я в постели о литературе говорю? Так он ошибается. Боже мой, скажите же ему, что он ошибается. В постели надо жить и дать жить другому, вот. Нет, я озабоченная дура. Пытаетесь помочь парню и превращаетесь в какую-то нимфоманку. Да он даже и не думает об этом. Слишком скромный. Думает, я отправлю его подальше. Господи, уже не знаю, куда себя девать.»

Она открыла дверь.

— Ванная — в конце комнаты. Спокойной ночи. Завтрак в шесть. Она побежала к лестнице.

— Постойте… Она остановилась. Чуть жива. Схватившись за перила. Глаза закрыты. «Только бы отец сейчас не вернулся. Я никогда больше не смогу. Фригидная на всю оставшуюся жизнь.»

— Вы не сердитесь?

— Спокойной ночи. Она не двигалась с места. «Идиотка, дура набитая, трусиха несчастная… Чертов пуританский протестантизм… Да нет, мы же все в нашей семье католики. Я уже ничего не знаю.» Он стоял на пороге распахнутой двери, снимал рубашку. «Девственница, точно, к бабке не ходи. Я бы постарался, если бы ты решилась, но ты сейчас не в форме. Зажатая. Только больно будет, и все. Нет, вы посмотрите. Застыла вся. Дрянь бы вышла, а не дело, свинство одно. Иди, ложись-ка ты спать, как послушная девочка. Поплачь немножко, это успокаивает. Потом разберемся, с чувством, с толком. Не горит. Господи Иисусе, она уже плачет. Ну, и что теперь? Идти, нет? Черт, не знаю, что делать. Ладно, попробую. Тяжело, неуклюже, как настоящий тюфяк, ты отправишь меня прогуляться, и тебе станет легче. Я помогу тебе послать меня подальше. Вот. Руку на грудь, другую — в промежность, запросто, сейчас все решим. Да, оттолкни мою руку. Ну что, теперь тебе лучше? Расслабилась?» Она оттолкнула его: