Читать книгу "Букварь - Владимир Лорченков"

Я посмотрел туда, куда глядела она, уже ЗНАЯ.

У двери в комнате стояли братья Гримальски. Старший с ружьем. Скажу честно, это

было лишнее. Гримальски — младший оттолкнул меня в сторону, и мягко сказал:

— Сынок, разреши пристроиться?

Я отчаянно закивал, не понимая, что это его еще сильнее злит. Ире, после пары оплеух,

пришлось продолжить фелляцию, а старший Гримальски все это время тыкал в мое

лицо стволом ружья. Всего исцарапал. Потом меня, голого, погнали пинками в подъезд,

на улицу, и там заставили лечь в багажник. Помню, все было странно, — ночь, мои

босые ноги и туман над асфальтом, — и не страшно. По-настоящему страшно стало,

когда нас привезли в парк. И на опушке меня заставили встать на четвереньки, а Иру -

ткнуться лицом в мой зад, и оттянуть мошонку как можно сильнее…

Мы долго стояли так, а Гримальски ходил вокруг, и рассказывал, как все было на самом

деле тогда. Ну, когда они с братом откупились от суда за 15 тысяч долларов.

Оказывается, слухи во многом лживы. За некоторыми исключениями. Знаете, клещи и

в самом деле было не самое страшное…

Гримальски рассказывал, а Ира, не довольствуясь тем, что просто держала во рту мои

яички, начала охаживать их языком. У меня встал. Тогда я понял, что она сумасшедшая,

и все это ей немного нравится. А Гримальски пришел в ярость, ударил меня ногой и

завопил:

— Нравится?!

Это он показывал мне огромные портновские ножницы. Я хотел сказать, что такими

ножницами моя мать на кухне обстригает плавники крупной рыбы, когда отец

возвращается с удачной рыбалки. Но не смог, а просто заплакал. Гримальски, видно,

решил, что я совсем раскис, и был прав. Он брезгливо поморщился, пробормотал "надо

кончать с этим дерьмом", и наложил на мошонку ножницы. Я завизжал, язык Иры

запорхал все быстрее, и тут-то на опушку, — одновременно с моим семенем, — хлынул

ОМОН.

Ну, что было дальше, вы знаете. ОМОН смеялся, Гримальски, хоть и не успел отрезать

мне яйца, на этот раз загремел в тюрьму. С Ирой я больше не виделся. Ведь после того,

как муж загремел в камеру, она могла выбирать себе любовника по вкусу, а не

бросаться на то, что под руку попадет. Секс остался, но удовольствия от него я не

получаю. Работу на ТВ бросил, потому что все, при виде меня, смеялись и кричали

"щелк-щелк". Пиццу больше не разношу. Сижу днями напролет дома, и гляжу на дом

напротив.

Вечереет, и в нем зажигаются окна…

Павлин

Еще несколько лет назад я решил написать роман о павлинах. Мы с женой тогда

прогуливались, — был свежий октябрь, моросило, и обувь наша намокла, — в

Ботаническом саду. Неподалеку от того озера, где я когда-то, двенадцатилетним

мальчишкой, нырял, чтобы достать причудливые морские раковины. Если приложить

такую раковину к уху, в ней слышится шум моря. Так говорили родители, но я, сколько

ни прикладывал, ничего так и не услышал. А ведь двадцать лет прошло.

Сейчас мне тридцать два года. В принципе, это ничего не значит. Меня всегда

смешили люди, говорившие:

— Мне уже двадцать семь, Лермонтова в этом возрасте уже убил и, а я еще ничего

не сделал…

Или:

— Мне уже тридцать три, а ведь это возраст самого Христа!

Как будто количество лет, прожитое тобой, может хоть каким-то образом повлиять на

твою судьбу. Это так же нелепо, как быть довольным тем, что тебя зовут, к примеру,

как Александра Македонского или Владимира Мономаха. Имя ничего не значит.

Итак, мне тридцать два года, и через год я достигну возраста Иисуса Христа, когда он

был распят. Стало быть, в то время, когда мы с Ирой гулял и по Ботаническому саду, и

я решил написать роман о павлинах, мне исполнилось двадцать десять. Ведь это было

три года назад. Вот вам еще одно совпадение. Пифагор бы счел его неслучайным. Его

религия предполагала большую роль цифр в мироздании. Слишком большую, на мой

взгляд. Цифры ничего не значат. А может, даже еще меньше, чем ничего. Меньше даже,

чем имя.

Мы любили прогуливаться в Ботаническом саду очень долго. Особенно осенью, в

сезон дождей, когда посетителей в парке совсем мало, обувь и низ одежды мокнут из-

за влаги на траве, а снизу сизо поблескивают сиреневые огоньки фиалок. Ира очень

любила подолгу стоять у этих цветов, которые я, впрочем, не очень любил. Для

близорукого человека фиалки слишком малы. Хотя, признаю, они красивы.

По красоте и насыщенности цвета с ними могли спорить только павлины, обитавшие в

специальном закутке сад а, названном "Живой уголок". Там были вьетнамская

вислобрюхая свинья, — ее живот и в самом деле волочился по цементному полу

загончика, — удивительно маленькая и черная, клетки с кроликами… Кролики каждый

сезон менялись. Я знал, почему, но Ире предпочитал не говорить. Их просто забивали

на мясо, а весной подсаживали в вольеры крольчат, потому что тем посетители, -

особенно с детьми, — умилялись куда охотнее. А взрослый кролик, иногда больной, с

бельмом на глазу, выпавшей кое-где шерстью, вызывал только жалость.

Еще в "Живом уголке" жила лама, — говорят, ее привезли из самого Перу, — с постоянно

свалявшейся шерстью и плохим запахом изо рта. Мы скармливали ей листья ореха.

Две козы, один пони, и несколько осликов. Все? Нет, кажется… Ах, да. Четыре страуса,

к которым, впрочем, близко Ирину я не подпускал: все боялся, что птица клюнет ее в

лицо. А вот павлинов, — у тех был свой, отдельный и большой вольер, — я кормить ей

разрешал.

Один раз страус клюнул. Правда, меня. И в руку. Оказалось, павлин клюет гораздо

больнее. Клюв у него тоньше, и крови течет больше. А когда страус клюет, это как

будто легкий удар. Но к тому времени, когда я это узнал, Иры со мной уже не было.

Поэтому мне было совершенно безразлично, кто из них, — павлин или страус, — клюет