Читать книгу "Витязь на распутье - Валерий Елманов"

Голос у владыки прорезался лишь через полминуты, и он стал пояснять, в чем заключалось неслыханное кощунство одного из живописцев, Франса Снейдерса.

Оказывается, парень недолго думая решил ради забавы слегка переключиться. Очевидно, две куриные ножки, пяток яиц, фляга с вином и несколько кистей, лежащих рядом с ними, показались ему заслуживающими большего внимания, нежели стоящая чуть в отдалении икона богородицы с младенцем, которая тоже вошла в его натюрморт, но самым краем, да еще слегка повернутой. Писал он быстро, но вошедший к ним в келью митрополит успел разглядеть, чем занимается Франс, благо что к тому времени он почти закончил. Кстати, я потом видел творение Снейдерса – на мой взгляд, здорово.

– И за срам сей великий, за кощунство и глумление над святыней, коей касалась длань самого апостола Луки, не токмо ему ответ пред господом держати, но и тебе, Федор Борисыч! – И владыка грозно нацелил указательный перст на царевича.

Тот перепуганно уставился на палец митрополита, затем перевел растерянный взгляд на меня, после чего я взял все в свои руки и попросил у Годунова разрешения самому разобраться и потолковать с художниками, а до тех пор не предпринимать к ним никаких карающих санкций. Федор охотно закивал, а я в душе еще раз посетовал на то, что Гермоген продолжает торчать в Костроме, вовсе не собираясь к себе в Казань. Надо бы чего-нибудь придумать, чтоб этот настырный старик заторопился с отъездом.

Однако нет худа без добра – заодно сделал себе в памяти две пометки. Во-первых, распределяя свои дела и планируя время, всегда надо оставлять пару часов в резерве на непредвиденные случаи.

Во-вторых, надо присмотреться к молодым ребяткам из иконописной школы, которая существовала при Ипатьевском монастыре. Дело в том, что помимо прочих обвинений митрополит указал на то, что иноземные живописцы подают пагубный пример и кое-кто, глядя на них, тоже начинает сворачивать в своем творчестве «с древлих путей благочиния» при написании икон. Более того, одного из юных учеников, именем Федот, архимандриту даже пришлось посадить на хлеб-воду, наложив на него суровый месячный пост.

Понятно, что в иконописном деле творцы не нужны – там работают строго по старым образцам, а вот мне… Не гонять же Алеху каждый год в Европу за художниками, да и к чему? Помнится, еще Ломоносов утверждал, что русская земля и сама запросто может рождать собственных Платонов, быстрых разумом Катонов и кого-то там еще.

А продолжая мысль Михаила Васильевича, я подозреваю, что она их уже давно родила, и в преогромном количестве – надо только поднять с земли припорошенный пылью алмаз, бережно отряхнуть, вытереть, и он засверкает всем разноцветьем, да так, что и Европа ахнет. Тот же Федот чем не будущий Федотов? А если поискать еще, то, глядишь, отыщутся и Васнецов, и Репин, и прочие, которые сейчас, словно переписчики текстов, уныло шлепают копию за копией с «древлих благочинных» образцов, в которых нельзя ничего менять…

«Все проходит», – пришло мне на ум выражение из Екклесиаста, когда наша совместная трапеза закончилась и мы наконец расстались с митрополитом, отправившимся опочить.

Только я повторил его слова куда более весело, пообещав себе, что в ближайшую пару дней не пожалею часа или двух, но брошу все, сяду и не встану, пока не придумаю, как выжить Гермогена из Костромы. Мне же на сегодняшний день, точнее уже вечер, оставалось последнее – разговор с Федором.

Поначалу все шло гладко, и по поводу распределения наших будущих обязанностей у Годунова вопросов не возникло. Да и откуда бы они взялись, если я распределил обязанности не по-честному, а по-братски, возложив, согласно накиданным мною черновым наброскам, на свои плечи львиную долю всех предстоящих трудов.

Ему оставалась только разного рода благотворительность, которую я на всякий случай конкретно оговорил, пояснив, что не надо связывать ее с церковью. Никакого строительства новых храмов, дополнительных притворов, колоколен и прочего – только возведение зданий под странноприимные дома и больницы, которым я уже приглядел места поблизости от монастырей, – пусть монахи и ухаживают за хворыми и немощными.

Помимо этого я наметил строительство трех школ, а это означает набор учителей и проверку не только их знаний, но и вообще способностей к педагогической деятельности. Правда, касаемо последнего вопроса я обещал свое содействие.

И под попечительством тоже не следует подразумевать огульную раздачу серебра нищим. Таким способом дела не поправить и их количество не уменьшить. Куда лучше и полезнее для дела приспособить их к работе, включая убогих калек – им тоже, если призадуматься, можно найти посильное занятие.

Ах да, еще суд. Его, по степени значимости, пожалуй, нужно было бы поставить на первое место, учитывая необходимость очередной рекламной кампании. Это там, в Москве, Федор несказанно популярен, а тут все заново, хотя и не совсем – отголоски молвы о столичных судилищах, которые вершил Годунов, и особенно о его справедливости и мудрости при вынесении приговоров эхом докатились и до Костромы. Но они, по сути, лишь с одной стороны чуточку облегчали задачу, а с другой…

Во-первых, благодаря муссированию этих слухов количество челобитных, стоило только царевичу появиться в Костроме, выросло на несколько порядков. Как там у Некрасова? «Вот приедет барин – барин нас рассудит…» Теперь он приехал, и народ повалил.

А во-вторых, именно из-за слухов, вдобавок изрядно преувеличенных – сам слышал рассказ, как Федор из дюжины подозреваемых в одно мгновение вычислил вора и ткнул в него пальцем, – планка требований к будущим приговорам престолоблюстителя задрана на высоту олимпийского рекорда, и волей-неволей, а придется ее там и держать, раз за разом успешно преодолевая.

Словом, и тут придется помогать, но участвуя лишь в окончательном рассмотрении, перед самим судом, а в основном, из-за моей занятости, царевичу остается полагаться только на Еловика, во всяком случае, касаемо подбора подходящих дел и предварительных прикидок по ним.

Сам же я, назначив себя премьер-министром, взвалил на себя ответственность за работу всего приказного аппарата. Ратники и их учеба вообще святое дело, куда я от них, ну а попутно прихватил себе и строительство всего, что наметил возвести в городе, пока позволяло время. Заодно, подумав, решил, что буду отвечать за весь мастеровой люд, привезенный нами из Москвы, ну и за художников тоже, из-за которых, точнее, из-за иконы, с которой они делали копию, у нас с царевичем и возникло первое, но, правда, совсем легкое разногласие.

Понимаю, что Федору, как набожному человеку, воспитанному в духе следования строгим православным канонам, которые, на мой взгляд, не просто ороговели в своей косности, а и вовсе омертвели, не желая меняться вместе с жизнью, тоже показалось кощунством такое вольное поведение живописцев. Но только по одной этой причине отправлять их обратно, как предложил престолоблюститель, это уж чересчур.

Им тут, на Руси, работы – непочатый край, тем более что уже в ближайшее время, выждав для приличия несколько дней, чтобы утих скандал, и, разумеется, лишь после отъезда казанского митрополита, я собрался заказать тому же Рубенсу портрет Ксении в ее светелке. Вот интересно, что бы сказал по этому поводу царевич, если б узнал о моих намерениях.