Читать книгу "Беатриса - Оноре де Бальзак"

Фелисите показала Каллисту прекрасную копию с картины Миериса, на которой была изображена во весь рост женщина в белом атласном одеянии, держащая в руке ноты и распевающая дуэт с каким-то брабантским сеньором, в то время как на заднем плане негр наливает в бокал старое испанское вино, а пожилая служанка раскладывает печенье.

— Блондинки, — продолжала Фелисите, — имеют перед нами, брюнетками, огромное преимущество — они чудесно разнообразны; у блондинок целая сотня оттенков, а брюнетки все на один лад. И блондинки больше женщины, нежели мы; мы, черноволосые француженки, похожи на мужчин. Однако, — добавила она, — я нарисовала вам слишком заманчивый портрет, — смотрите не влюбитесь в Беатрису, как некий принц из «Тысячи и одного дня»[33]. Ты опоздал, бедное дитя. Но утешься. В данном случае кости достаются не последнему, а первому прибывшему.

Эти слова Фелисите произнесла с умыслом. Она угадала, что восхищение, написанное на лице юноши, вызвано скорее оригиналом портрета, нежели мастерством художника, которое осталось незамеченным.

— Несмотря на то, что Беатриса блондинка, — продолжала мадемуазель де Туш, — она не обладает свойственной этой породе женщин нежностью; в ее облике, если хотите, чувствуется жестокость, она изящна, но резка. Черты ее, пожалуй, суховаты, и кажется, что душа ее спалена полуденным зноем. Это ангел, который, пылая, иссушает себя. Да и глаза у нее ненасытные. Кстати сказать, лучше всего она анфас; в профиль лицо и фигура у нее, между нами говоря, такие, словно их дверью расплющили. Вы сами увидите, права я или нет. А вот как мы с ней стали задушевными подругами. В течение трех лет, с тысяча восемьсот двадцать восьмого по тысяча восемьсот тридцать первый год, Беатриса, наслаждаясь последними празднествами Реставрации, порхала по салонам, бывала при дворе, блистала на костюмированных балах в Елисейском дворце, с самой возвышенной точки зрения судила о людях, вещах и событиях жизни. Ум ее был вечно чем-нибудь занят. Парижский свет в первое время оглушил ее, и поэтому сердце еще не проснулось, оно как бы оцепенело от первых тягот семейной жизни: ребенок, роды, — словом, все эти докуки материнства, которые я лично не терплю. В этом отношении я совсем не женщина. Дети причиняют тысячи огорчений и вечные тревоги. И я считаю, что одна из главных привилегий современного общества, которой нас чуть было не лишил этот лицемер Жан-Жак Руссо, то, что оно оставляет за нами право выбора — быть женщине матерью или не быть. Уверена, что я не одна держусь такого мнения, но только я одна выражаю его вслух. Бури тысяча восемьсот тридцатого — тысяча восемьсот тридцать первого годов Беатриса переждала в имении мужа и скучала там, как святые скучают в своем райском заточении. Возвратившись в Париж, маркиза вполне справедливо рассудила, что революция не ограничится областью политики, как то думали многие, а вторгнется в область нравов. Пятнадцать лет Реставрации явились поистине нечаянной радостью для того общества, к которому принадлежала Беатриса, возродиться же оно не могло, и маркиза хорошо понимала, что ему предстояло рассыпаться в прах под ударами буржуазной дубинки. От нее не ускользнули меткие слова господина Ленэ: «Уходят короли!» Мне даже кажется, что мысль, высказанная им, повлияла на поведение Беатрисы. Она увлеклась новыми доктринами, которые в три года, последовавшие за Июльской революцией, расплодились, как мошкара на солнце, и вскружили не одну женскую голову; но, как и все представители ее сословия, Беатриса хоть и была очарована всей этой новизной, все же хотела спасти дворянство от гибели. Беатриса видела, что отныне личные заслуги ничто, видела, что аристократы возобновили ту молчаливую оппозицию, которая была их единственным занятием в период Наполеоновской империи, основанной на делах и реальности, видела она также, что в эпоху преобразования нравов этот немой протест равносилен уходу в отставку, и предпочла ему заботу о личном счастье. Когда мы чуть отдышались, маркиза познакомилась у меня с человеком, с которым я рассчитывала окончить свои дни, — с талантливым композитором Дженаро Конти, неаполитанцем по происхождению, но родившимся в Марселе. Конти очень умен и даровит, хотя никогда не будет причислен к выдающимся композиторам. Не будь Мейербера и Россини, он, возможно, прослыл бы гением. Однако он имеет перед ними преимущество — прекраснейший голос, а своей виртуозностью в пении он равен Паганини в игре на скрипке, Листу в игре на рояле, Тальони в танце и знаменитому Гара в опере, — говорят даже, что у них голоса похожи. Да, мой друг, это уже не голос, это сама душа. Если женщина услышит пение Дженаро в ту минуту, когда ею владеют мысли и чувства, которых невозможно передать словами, — она погибла. Маркиза воспылала к Конти безумной страстью и похитила его у меня. Поступок в высшей степени провинциальный, но не нарушающий законов женского соперничества. Она сумела повести себя так, что именно в это время завоевала мое уважение и мою дружбу. Беатриса полагала, что я из тех женщин, которые защищают свое добро; она не знала, что для меня в этом положении самым смешным был объект нашей борьбы. Она пришла ко мне. Беатриса, женщина, преисполненная гордости, была так влюблена, что доверилась мне и отдала свою судьбу в мои руки. Она была восхитительна: в моих глазах она осталась женщиной и маркизой. Знайте же, мой друг, что женщины иногда способны на дурные поступки, но в их душе скрыто величие, которое никогда не поймет и не оценит мужчина. Я стою на пороге старости, так выслушайте же мое признание: я была верна Конти, и была бы верна ему до самой смерти, хотя отлично знала его. Он очарователен внешне и мерзок в душе. Он шарлатан в сердечных делах. Среди мужчин нередко встречаются такие типы, как Натан, о нем я уже вам говорила, — они шарлатанят без задней мысли. Эти люди лгут самим себе. Они взбираются на ходули, а уверены, что стоят на ногах; они проделывают свои фокусы с самым невинным видом, тщеславие у них в крови; они рождены комедиантами, — они хвастуны, они причудливы, как китайская ваза, и, быть может, сами смеются над собой. Впрочем, они не лишены великодушия и навлекают на себя беды именно из-за своего тщеславия, подобно тому как кричащая пестрота королевских одежд на Мюрате навлекала на него опасность. Но только любовница Конти может знать, какой это лицедей. Он завистлив даже в искусстве — той знаменитой итальянской завистью, которая заставила Карлоне убить Пьоля, из-за которой Паэзьелло был сражен ударом стилета. Эту чудовищную зависть Конти скрывает под самыми милыми товарищескими отношениями. Он труслив и только поэтому не совершает преступления, он улыбается и льстит Мейерберу, а сам готов его растерзать. Он чувствует свою слабость, а делает вид, что очень силен; кроме того, он из тщеславия рисуется чувствами, которые на самом деле бесконечно далеки от его сердца. Он выдает себя за вдохновенного художника. Послушать Конти, так выходит, что для него искусство — святая святых. Конти необуздан, но он великолепен, когда издевается над людьми светскими; красноречие его удивительно, и кажется — все, что он говорит, исполнено глубокого убеждения. Он ясновидец, демон, бог, ангел! И хотя я вас предупредила, Каллист, он вас обязательно покорит. Этот южанин, этот пылкий артист холоднее, чем полярная стужа. Он скажет вам, что художник — это апостол, искусство — это религия, у которой есть свои пророки и свои мученики. Раз начав свою декламацию, Дженаро может вознестись на вершину такого пафоса, что забьет даже профессора немецкой философии, оглушающего свою аудиторию. Вы начинаете уважать его убеждения, а он не верит ни во что. Увлекая вас на небеса своим пением, которое, подобно таинственному флюиду, изливает самое любовь, он бросает на вас взгляды, горящие экстазом, а сам зорко следит за вашим восхищением: «Стал ли я для него богом или нет?» И в то же самое время он думает: «...А пожалуй, я объелся макаронами». Вы считаете, что он вас любит, а он вас ненавидит, и вы не понимаете, откуда эта ненависть; но я-то понимала: это значило, что вчера он встретил женщину, полюбил ее из-за минутной прихоти и вот теперь оскорбляет меня фальшивыми увереньями в любви, лицемерной лаской. Так он заставлял меня дорогой ценой расплачиваться за свою вынужденную верность. Наконец, его страсть к славе, к восторгам публики ненасытна; он, как обезьяна, подражает всему, он издевается надо всем; с такой же легкостью он изобразит перед вами радость, с какой за минуту до того изображал грусть; но любая роль прекрасно удается ему. Он умеет нравиться, его любят, и он покорит всякого, если захочет. Когда мы с ним расстались, он ненавидел свой голос, ибо прославился больше как певец, чем как композитор, а меж тем ему хочется быть творцом, как Россини, а не исполнителем, как Рубини[34]. Я совершила ошибку, привязавшись к нему, и все же покорно ублажала своего кумира. Как и большинство артистов, Конти лакомка, он ценит удобства, удовольствия; он кокетлив, выхолен, прекрасно одевается; ну, вот я и потакала всем его страстям, — я любила это слабое и лукавое создание. Мне завидовали, а я подчас не могла скрыть улыбку жалости. Однако я уважаю его за смелость; он храбр, а говорят, что храбрость — единственная добродетель, чуждая лицемерия. Во время нашего путешествия я сама имела случай убедиться в этом: он способен рискнуть жизнью ради того, кого любит. Но странное дело! В Париже мне не раз приходилось подмечать за ним то, что я называю трусостью мысли. Да, мой друг, я знала все это, — и я говорила бедной маркизе: «Вы не понимаете, что идете прямо к бездне. Вы — Персей, а я — я бедная Андромеда[35], которую вы освобождаете от уз. Если он любит вас, тем лучше! Но я сомневаюсь в этом, — он любит только самого себя». Дженаро был на седьмом небе от гордости: во-первых, я не маркиза, во-вторых, я не урожденная де Катеран. Я была забыта в один день. Я разрешила себе варварское удовольствие проникнуть до самого дна в эту темную душу. Зная, какова будет развязка, я следила за всеми увертками Конти. Милое мое дитя, я прожила неделю среди самого недостойного кривлянья и ужаснейших проявлений лицемерия. Не буду вам рассказывать подробнее, вы сами убедитесь в правоте моих слов. Конти знает, что я вижу его насквозь, и теперь он ненавидит меня. Если бы он мог вонзить исподтишка мне в грудь кинжал, о, верьте, я бы уже давно была мертва. Ни разу я не сказала об этом Беатрисе ни слова. И, наконец, последнее оскорбление, которое нанес мне Дженаро, было, пожалуй, самым тяжким: он решил, что я способна поделиться с маркизой моими печальными наблюдениями. Он стал беспокоен, рассеян; он не верит, не может верить в человеческую порядочность. Теперь он разыгрывает передо мной новую роль — он, видите ли, глубоко огорчен нашей разлукой. Вы, конечно, сочтете его сердечным человеком; он ласков, он рыцарь; в его глазах каждая женщина — мадонна. Надо прожить с ним очень долго, чтобы понять, что скрывается под этим напускным добродушием и обнаружить за его постоянной игрой отточенный кинжал. Его убежденный вид обманул бы самого господа бога. Предвижу, что вы будете очарованы его кошачьими повадками и не разглядите того, как быстро и безошибочно он производит в уме арифметические выкладки чувств. Ну, довольно говорить о Конти. Видите, насколько я к нему равнодушна — они приезжают ко мне вместе. Именно поэтому общество наиболее проницательное — я подразумеваю парижский свет — ничего не знало об этой интриге. Хотя Дженаро опьянел от гордости, он, без сомнения, должен был показать себя Беатрисе с самой лучшей стороны: он проявил восхитительную скрытность. Признаюсь, я была удивлена, я думала, что он потребует огласки. Но маркиза сама скомпрометировала себя после года тайного счастья, зависящего от тысячей превратностей и случайностей парижской жизни. Как-то Беатриса довольно долго не виделась с Дженаро, и я пригласила его к себе на обед, — маркиза должна была приехать позже и провести у меня вечер. Рошфид, конечно, ни о чем не догадывался; но Беатриса настолько хорошо изучила своего супруга, что, как она мне не раз сама признавалась, предпочла бы жить в самых тяжелых лишениях, лишь бы не оставаться вместе с мужем, буде она даст ему повод презирать и мучить ее. Я нарочно выбрала день, когда у нашей общей приятельницы графини де Монкорне был званый вечер. Когда Беатриса увидела, что ее супругу подали кофе, она вышла из гостиной и поспешила к себе одеваться, хотя обычно никогда не занималась своим туалетом заранее.