Читать книгу "Баланс белого - Елена Мордовина"

Близился вечер, я сидела на обочине, когда Ольховский отлучился в лес. Он вернулся и сказал, что там дикая малина. Мы набросились на эти ягоды, цеплялись за колючки, спотыкаясь о коряги. Решили оставить там вещи.

— А если придут какие-нибудь люди и наткнутся?

— Да кому эта малина нужна, у них свою девать некуда.

Спрятал вещи в кустах.

На улице было тихо, глухо, ни людей, ни собак, мы долго стучали в ворота, никто не открывал.

У соседних ворот зашевелилась вдруг грязная жижа. Мы подошли и увидели собаку с перебитым хребтом. Она лежала в этой грязи, едва шевелилась и скулила. Ничего уже нельзя было сделать.

Во дворе раздавался звук мотора. Высокий дощатый забор и широкие ворота.

Каменная дорожка вела к дому через сад. Мужчина во дворе чинил мотоцикл.

Гараж, колонка с тазами и ведрами в центре двора.

Слюнявый теленок, глядя на нас, засовывал попеременно в ноздри свой острый фиолетовый язык.

Рядом с колонкой, на вытоптанной песчаной площадке стояло ведро, которое было смято, будто цилиндр для манежной езды, на который умостился чей-то неловкий зад. Ведро до краев наполнено было большими беззубками, которые еще дымились, потому как сварены были тут же, на маленьком таганке. Старик брал моллюсков своими коричневыми пальцами, трещиноватыми, как сами эти дымящиеся створки, вскрывал их ножом и крошил цыплятам, поминутно вытирая руки о клетчатый фартук. Цыплята с хищным гвалтом набрасывались на теплое мясо, издававшее, ко всему, одуряющий запах. Они яростно клевали друг друга, борясь за куски пищи. Все они были рыжими, с желтыми пестринками, и правое крыло у каждого помечено было синей краской. Пустые раковины с налипшими на них запекшимися водорослями старик бросал в яму, заросшую полынью и репьями. Временами он брал отесанную палку и бил по чем ни попадя какую-нибудь курицу, прельстившуюся на цыплячье лакомство. Курица отчаянно кричала, и, встряхнувшись, будто из-под петуха, уходила прочь.

Ольховский спросил воды. Хозяева немного растерялись. Сказали, что воды здесь сколько угодно. Мужчина, чинивший мотоцикл, сам включил нам воду, приведя в движение одному ему понятные механизмы. Мы напились и набрали воды.

Вещи были на месте, в тех же малиновых кустах, за корягой, он нашел еще две ягоды и угостил меня. Мне уже осточертело, что он тешит меня своим вниманием.

— Так, — распорядился он, — воды у нас мало, будем ее расходовать экономно. Вечером — только чай.

Мы вышли к трассе и увидели, как со стороны безлюдного моста шла странная старуха, вся в черном, шла и шептала. Она подошла к нам вплотную и прошла, будто не заметив нас.

— Брр-р, давай умоемся, призраки уже появляются при свете дня.

Я умывалась, стараясь тратить как можно меньше воды. Почему мы там не догадались умыться? Он плескался, словно был у неиссякаемого источника, оголив руки по локоть. От него во все стороны летели брызги. Мне вдруг жалко стало воду, почему-то меня это так задело и захотелось его ударить.

Трасса снова опустела, у водителей, вероятно, начался файвоклок. Мы решили, что нужно зайти дальше и там уже приглядывать себе место на ночлег, потому как на дальнейшее перемещение надежды не оставалось.

У меня перед глазами все время была эта собака.

Прошли осинник, частый, как штрих-код.

Спустились и двинулись по выгону.

Плотная почва, вытоптанные травы и выбоины от копыт.

Балка. Скотомогильник. Сливочно-желтые остовы, словно покрытые фисташковым лаком.

Мы добрались до лесополосы, отделяющей луг от засеянного злакового поля. Под мост шоссе уходила грунтовая дорога. Наверху дул какой-то свой ветер, и траки проносились над этим мостом с индустриальной скоростью конца девяностых.

XV

Мне снится утро и какая-то девушка.

Она стрижет с лохматой собаки свалявшиеся комки шерсти.

Сквозь петушиные крики пробивается размеренный грохот сапог, и стройная, истовая ругань человека, который идет по дороге, распугивая своими шагами снежные хороводы капустниц. На его правой кисти — четкий след от укуса, и в дорожную пыль капает кровь. Ему наперерез бежит славное худенькое существо в темно-синем платье в мелкие, беленькие, словно покрытые инеем цветочки. В руках девушка держит двух смоляных козлят, таких маленьких, словно им не больше недели отроду… После они падают с разбегу перед чашкой с молоком, захлебываясь, пьют, кусают ее волосы — она смеется — глаза режет солнечный свет, который сочится отовсюду и золотит усыпанный соломой двор. Они быстро-быстро дергают хвостиками, козлик с двумя белыми полосами на длинной мордочке, торопливый, с хорошо оформившимися рожками, шустрый, толкает крутолобенькую кудрявую сестренку. Девушка оттаскивает его от миски и смеется сама с собой. Снятся почему-то ее щиколотки, черные от грязи, детский велосипед в сенях, малосольные огурцы в белой плесени, бревна избы с осиными дырочками и мотоциклист с красной, обгоревшей спиной. Тоже словно в белой плесени. Его тяжелое дыхание — он гонится за ней в мокрой молодой кукурузе, она шлепает его ладонью по лицу и снова смеется, срывает маленький початок в липких красных волосах — она делает куклу, сидя на крыльце.

Я сквозь сон думаю о том, что когда-нибудь он ее, наконец, догонит, и ее больше не станет — не станет больше ее кукурузных кукол, ее смеха, она обрюхатится, отупеет и сгинет… Почему нет острова вечных дев, где все они юные, золотистые, весенние, и никогда, никто их не догонит, не поймает их венки с купальными свечами?

Просыпаюсь оттого, что Штуцер хрустит своими таблетками:

— Доброе утро!

XVI

Мы забрали вправо и опять вышли на болото, причем болото оказалось мрачнее первого, и я вслух выругалась поразительной способности Ольховского выбирать места для ночевок. Сухие тростниковые палки пронзали закат. Комары облепляли наши лица.

Уже темнело.

Подул ветер, и едва заметная черная пыль пронеслась по белому полю — будто кто-то провел рукой по песцовой шкурке.

Я села на сырую траву, натянув на колени свитер, уткнулась в ноги лицом, но не помогало — гудение выводило меня из себя не меньше, чем укусы. Волосы стали липкими от комариной массы. Я сказала ему, что найду ночлег где-нибудь в другом месте, а он как хочет, и направилась под мост.

Под мостом было действительно страшно, как в винтовых многоэтажных гаражах.

Гудел ветер.

Я вернулась с снова села, закутавшись в свитер, и мне было наплевать, что он собирает сухие дрова и разжигает огонь. Огонь и дым все равно не помогали. Он сделал себе чай. Честно разделил оставшуюся воду: себе кружку и мне кружку.

Костер уже потух, потому что найти сухих веток нельзя было.

Отвратительная ситуация, когда нет воды, но все влажное и липкое. Костер все равно не спасал от того месива, которым мы пытались дышать. Невозможность спокойно дышать сбивала с ровного ритма, дыхание участилось, стало неровным. Ольховскому было легче, он курил.