Читать книгу "О чем знает ветер - Эми Хармон"

– Для намыливания мне обе руки понадобятся, Энн. Устоишь, если я тебя отпущу?

– Конечно.

– А ты не храбришься? Случай не тот, чтобы браваду напускать.

Слово «бравада» было произнесено с предсказуемым ирландским мурлыканьем, от которого сразу стало легко на душе. Обычная реакция на акцент, свойственный и Оэну; весточка из детства, дающая спокойствие. Томас отпустил меня не вдруг. Умудрился разжать хватку постепенно, как бы проверяя, насколько мое «Конечно» соответствовало истинному состоянию моего здоровья. Убедившись, что я больше не качаюсь, он принялся намыливать густую массу моих волос. Обычным мылом! Представив, на что волосы будут похожи, когда высохнут, я скривилась. Сама я пользовалась дорогими шампунями, гелями и ополаскивателями – при мелких кудряшках вроде моих это не роскошь, а необходимость.

Стараясь поскорее покончить с мытьем, чтобы я не слишком устала, Томас тем не менее не филонил. Намыливал и споласкивал волосы, нежно массировал затылок, виски, темя. Не знаю, что заставило меня прослезиться – уверенность ли его движений, тепло ли, от него исходившее, или трогательное участие в моих женских проблемках. Глаза защипало, я мысленно обозвала себя истеричкой и, кажется, покачнулась, потому что Томас поспешил набросить мне на плечи полотенце и отжать последнюю влагу.

– Садись скорее! – Он подвинул табурет.

Я послушалась.

– Может, в доме найдется масло для волос или… тоник какой-нибудь? Лосьон? Их ведь не расчешешь, сейчас сплошные колтуны будут.

Брови Томаса взлетели. Он отвел со лба темную прядь, покосился на собственную отсыревшую рубашку – вымокли даже рукава, даром что были закатаны.

Я почувствовала себя капризной девчонкой и сразу пошла на попятный.

– Ничего. Пустяки. Забудь. Спасибо за помощь.

Томас поджал губы, словно что-то прикидывая. Шагнул к шкафчику.

– Моя матушка мыла волосы взбитым яичным желтком и ополаскивала отваром розмарина. В следующий раз я тебе это организую.

Он едва заметно улыбнулся, достал металлическую гребенку с частыми зубьями и флакончик. На ярко-желтой наклейке было написано «Бриллиантин», а под надписью красовался элегантный джентльмен, голова которого щеголяла идеальным пробором. Флакончик явно принадлежал Томасу.

– Одна капелюшечка не повредит, – произнес Томас. – Тут главное – не перебавить. А то Бриджид ворчит постоянно: я-де все салфетки на креслах головой своей намасленной загваздал.

С этими словами он уселся на крышку унитаза и подвинул меня вместе с табуретом так, что я оказалась к нему спиной. Услышала, как он открывает флакончик, как растирает в ладонях заявленную «капелюшечку». Я боялась, что бриллиантин будет вонючим. Но запахло довольно приятно. Этот запах я уже слышала – он исходил от Томаса.

– Нужно начать с кончиков и двигаться вверх, – произнесла я с минимальной наставительностью в голосе.

– Слушаюсь, мэм!

Томас явно копировал интонацию куафера[22], но я сдержала смешок. Потому что процесс начался интимный, крайне интимный. Неужто в первой четверти двадцатого века мужчины вот так обихаживали своих женщин? Едва ли. Вдобавок я ведь Томасу не жена и не сестра.

Он действительно начал с кончиков, и я спросила, чтобы разрядить обстановку:

– Сегодня по вызовам не поедешь? Нет срочных пациентов?

– Энн, сегодня воскресенье. Даже О'Тулы на выходном. И я по воскресеньям никого не пользую, разве только в крайних случаях. Кроме того, я уже две мессы подряд пропустил. Значит, нынче заглянет отец Дарби – якобы спросить, какова причина, а на самом деле – виски моего выпить.

– Воскресенье, – протянула я. Интересно, когда я развеивала над Лох-Гиллом прах Оэна? В какой день недели?

– Я спас тебя из воды в прошлое воскресенье. Ты здесь уже неделю, – пояснил Томас, будто прочтя мои мысли, и взялся за гребенку.

– А число? Число сегодня какое, Томас?

– Третье июля.

– Третье июля двадцать первого года?

– Двадцать первого, какого же еще?

Он продолжал распутывать кончики моих волос.

– Скоро заключат перемирие, – прошептала я.

– Что-что?

– Британцы предложат ирландскому парламенту перемирие, и договор о нем будет подписан одиннадцатого июля, – пояснила я. Эта дата, в отличие от прочих, крепко сидела в моей памяти, потому что была одновременно и датой рождения Оэна.

– Откуда такая уверенность? Откуда такая точность?

Разумеется, Томас мне не поверил. Хуже того: укрепился в подозрениях насчет меня.

– Имон де Валера еще в прошлом декабре начал окучивать британского премьера и до сих пор не продвинулся, а ты говоришь – перемирие!

– Я точно знаю, Томас.

Закрыв глаза, я задумалась: как, вот как его убедить? Как подать ему истину? Надоело притворяться Энн Финнеган Галлахер – и точка! Но если Томас мне поверит, если поймет, что я не та Энн, не вдова его лучшего друга, то оставит ли он меня в доме? И куда я денусь, если прогонит?

– Готово, – констатировал Томас, напоследок промокнув излишки бриллиантина.

Я потрогала волосы, которые уже начали кудрявиться, и выдохнула «спасибо». Томас поднялся и помог мне встать.

– Дальше сама. Вот мыло, вот мочалка. Главное – рану не трогай. Я буду рядом, если что – крикнешь. И не вздумай хлопнуться в обморок.

Он шагнул к двери, он даже за дверную ручку взялся, но вдруг замер и назвал мое имя.

– Да, Томас?

– Прости меня. – Последовала пауза, в течение которой воздух звенел, перенасыщенный искренним раскаянием. – Прости за то, что я бросил тебя в Дублине. Поискал-поискал – да и уехал домой. Я должен был остаться.

Томас говорил еле слышно, в глаза мне не смотрел – напряженный, придавленный чувством вины. Ну а я-то читала его записи о Восстании, понимала его боль. Захотелось снять с Томаса это бремя.

– Ты не виноват. Ни в чем! – Мой голос зазвенел, столь сильно было стремление убедить Томаса. – Ты все эти годы заботился об Оэне. И о Бриджид. Ты привез домой тело Деклана. Ты очень, очень хороший человек.

Он качнул головой, как бы отбрасывая незаслуженные похвалы, и снова заговорил – с трудом, с напряжением.

– Я распорядился выбить твое имя на надгробии. Но похоронена там только твоя шаль. Та, ярко-зеленая, помнишь? Это всё, что я нашел.

– Знаю.

– Знаешь? – Он поднял взгляд, и страдание, прежде лишь слышное в его голосе, теперь увлажнило серо-голубые глаза. – Откуда ты можешь знать?

– Я видела надгробие. На кладбище в Баллинагаре.

– Что с тобой произошло, Энн? Что с тобой произошло?