Читать книгу "Нью-йоркский обход - Александр Стесин"

Я дал Ивану свой номер мобильного телефона, и всякий раз, когда он звонил, его тонкий, почти детский голос вынимал мне душу. «Allo? Monsieur le Docteur? C’est moi, Yvon…» Он был крайне деликатен, старался звонить только в случае необходимости («Excusez-moi de vous déranger…»), но, задав свой срочный вопрос по медицинской части, не спешил вешать трубку. От нашего радиотехника Анеля я узнал, что Иван снимает комнату в подвале какой-то церкви и целыми днями сидит в этой комнате в ожидании следующего сеанса радиотерапии.

– Ты хочешь сказать, что у него совсем никого здесь нет?

– Никого, док. У него там даже телевизора нет. Ни телевизора нет, ни машины. Пользуется общественным транспортом, да и то по минимуму. Из дому почти не выходит. Только чтобы сюда прийти… Экономит.

– На проезде в автобусе?

– Ну да. У него же денег почти не осталось, а в Порт-о-Пренсе жена и сын маленький. Им там, наверное, скоро вообще жить будет не на что. Вот он и сидит целыми днями у себя в подвале, страдает, думает, как они там и что будет дальше.

– Слушай, Анель, не сочти за бестактность, но, может, ты бы его куда-нибудь сводил или даже к себе пригласил? Вы же с ним земляки, говорите на одном языке. И живете в одном районе.

– Да я и сам об этом думал. Но, если честно, я боюсь с ним сближаться, не могу. Я же знаю, чем у него все кончится. А у меня, док, у самого сейчас дома такое творится… Ну, ты в курсе.

Я в курсе и могу понять: у Анеля – черная полоса. Вся его душевная энергия уходит на семейные невзгоды. Последние полгода он то и дело обращается ко мне за советом. Сперва свояченица в Майами заболела «женскими делами» (когда ее наконец уговорили обратиться к врачу, выяснилось, что «женские дела» – это неоперабельный рак матки). Потом у его младшего брата, 34-летнего Брэнди, нашли нейроэндокринную опухоль поджелудочной железы. Я направил его к одному из своих коллег, специалисту по этому типу заболеваний, но там все сразу пошло вкривь и вкось. После первого же вливания химии Брэнди госпитализировали с подозрением на сепсис, затем обнаружилось, что у него отказали почки и нужен срочный диализ, а еще через два дня Анель сообщил мне, что его брата больше нет. «Я знаю, ты тут ни при чем, док, ты пытался помочь. И на коллегу твоего зла не держу, можешь ему передать…» Никто не виноват, но хочется кого-то винить. Себя – в первую очередь. Брэнди умер накануне Рождества. На излете праздничной недели подвыпивший Анель позвонил мне, чтобы сказать: праздники невыносимы, его мать общается с мертвым Брэнди через вудуистского медиума, «посадила» Брэнди вместе со всеми за стол, следит, чтобы его не обнесли угощением. Анель накричал на нее и ушел из дома. «Тяжело, док, тяжело. А тут еще этот Иван… Что делать с чужими, когда и на своих-то не остается жалости? Ладно, командуй. Чем я могу помочь?»

Общими усилиями мы собрали для Ивана пятьсот долларов. Пусть эти деньги глобально ничего не изменят, хотя бы на еду и проезд в ближайшее время будет хватать. В сочельник Шанталь, жена Анеля, принесла нашему пациенту запеченную индюшку. Иван встретил ее у входа в дом. Поблагодарил за подарок, извинился, что не может пустить к себе. К нему в подвал гостей лучше не приглашать. Поделился неутешительными новостями: у его семьи было интервью в американском посольстве; как и следовало ожидать, им опять отказали в визе. Может ли мадам Лаферьер гарантировать, что после смерти Ивана они с сыном не останутся в США в качестве нелегальных иммигрантов? Жена Ивана плакала и давала честное слово – они обещают вернуться домой через две недели, она только хочет навестить мужа, хочет, чтобы мальчик побыл с отцом. Работник посольства остался непреклонен: к сожалению, мадам Лаферьер не смогла обосновать необходимость своего возвращения на родину после смерти мужа. Попросту говоря, в Порт-о-Пренсе их с сыном ничто не удерживает. Она ведь не работает, верно? И шансы найти здесь хорошо оплачиваемую работу у нее невелики. Если бы он, работник посольства, был на ее месте, он бы непременно попытался попасть в США и остаться там, пусть даже нелегально. Возможно, в конце разговора, перегнувшись через стол, этот человек доверительно шепнул ей ту же фразочку, которую я услышал от помощника конгрессмена, когда безуспешно ходатайствовал за семью Ивана: «Видите ли, с Гаити всегда проблемы. Выбить визу для гаитянцев – это, как у нас говорят, тяжелая атлетика. Боюсь, моих мускулов на это не хватит».

– Ну что ж, придется нам полагаться на собственную мускулатуру, – рассудила Шанталь, когда я передал им с Анелем свой разговор с помощником конгрессмена. – У них ведь, кажется, в нынешнем году выборы, так? Вот мы и раззвоним эту историю, чтобы она стала частью предвыборной кампании. Пригласим журналистов, познакомим их с Иваном и дадим возможность нашему конгрессмену показать себя защитником обездоленных и бесправных. Можно сказать, сделаем ему бесплатный пиар!

– Вот видишь, док, я же говорил, что Шанталь – голова! – воскликнул Анель. Прожектерство супруги временно вывело его из уныния.

Я тоже обрадовался инициативности Шанталь, ее благородному порыву. И хотя, разумеется, никаких передовиц с фотографиями Ивана не воспоследовало, определенные телодвижения безусловно были, и в конце концов что-то сработало. В середине января американское посольство на удивление быстро обжаловало решение об отказе в выдаче визы мадам Лаферьер (в отношении ее семилетнего сына решение оставалось прежним).

Они ждали меня в приемной, еще окутанные уличным холодом, в своих болоньевых куртках и лыжных шапках. И в том, как они, сложив ладони лодочкой, отогревали их дыханьем, был задор, какой бывает у молодых и здоровых людей. Я подумал, что впервые вижу Ивана счастливым, может, почти таким, каким он был до болезни. Помню эти фотографии «до», при галстуке и пиджаке: как-то раз он ни с того ни с сего затеял просмотр телефонного фотоальбома («Смотрите, доктор, это я у себя в офисе, а это – дома»). Любовался и хвастался собою-прежним. Тогда, прекрасно понимая, почему ему так важно показать мне эти снимки, я все-таки не понимал, как реагировать. Зато теперь, знакомясь с его женой, я уже знал, что от меня требуется. Каждый из них бодрился ради другого, и, как ни странно, суммой этих двух встречных усилий было не натужное, не показное, а подлинное ощущение счастья – счастливые несколько минут, продлеваемые и моей болтовней: никаких разговоров о болезни, только беззаботный small talk как неявное подтверждение тому, что все не так плохо. Показывал ли Иван жене Бруклин? Сводил ли в ботанический сад? Увы, ничего еще не показывал. Он и сам-то за все эти месяцы не видел ни Бруклина, ни Манхэттена, ничего не видел. А теперь надо поторопиться: ей уезжать уже через три дня. Но у нее здесь живет школьная подруга, она обещала их повозить. За три дня можно многое успеть.

После того как жена уехала, Ивану сообщили то, что он знал и сам: ничего не работает, ни вторая линия химиотерапии, ни третья. Узел Вирхова, разросшийся в огромную опухоль, давил теперь на подключичную вену, из-за чего у Ивана вздуло правую руку. Казалось, кожа на руке вот-вот лопнет. Я опросил консилиум, но не услышал ничего кроме равнодушно-бесполезного совета облучить «паллиативненько».

Вечером мне позвонила незнакомая гаитянка и, представившись как сестра Жюстина из церкви Доброго самарянина, сказала, что хочет поговорить со мной об одном из их прихожан – об Иване Лаферьере. Он сам дал ей мой телефон.