Читать книгу "Битна, под небом Сеула - Жан-Мари Гюстав Леклезио"

Саломее нравится это место в истории, глаза у нее светятся, видно, что она пытается представить себе эту маленькую студию, бушующую в ней музыку, отскакивающий от стен грохот барабанов и маленькую Чан Су, неподвижно стоящую посередине, с блестящими в свете висящей под потолком лампочки черными волосами и перекрывающим музыку низким голосом, произносящим слова – бессвязные, свободные, слова, которые сильнее действий, сильнее смерти.

После этого все пошло очень быстро и для нее, и для группы «НАБИ».

Легенда о певице из «Иерихона» разлетелась по Сети, и ребята воспользовались этим, чтобы выйти на продюсеров, организовать частные вечеринки, концерты в клубах Гангнама, выступления на публичных праздниках, на эстраде, построенной перед торговым центром «Синчхон Стейшн» в Инчхоне. Самой Наби заинтересовался один фотограф, немного эксцентричный, немолодой уже человек, державший на острове Йоидо[46] студию под названием «Перл Андеграунд». Ради Наби (вдохновившись, несомненно, ее именем) он переоборудовал свою студию, сделав из нее настоящий птичник, где среди магнолий в горшках свободно порхало множество птичек самых разных видов и окрасов и даже бабочек. Наби и представить себе не могла ничего подобного, ей казалось, что она грезит наяву. А ее фотографии, сделанные Нам Гильем, были и вовсе удивительные: лицо во всю стену, глаза с расширенными зрачками будто отражение свинцового моря (чтобы расширить зрачки, он дал Чан Су выпить какого-то странного напитка, отвара цветов красного дурмана, и она еще долго грезила после позирования). Но Нам Гиль был очень добрый, пухлый, как толстый кот или плюшевый мишка, Наби свернулась калачиком и проспала у него на руках до вечера, а он нашептывал ей на ухо ласковые слова. Давно уже в ее жизни не было ничего хорошего, давно не чувствовала она такой нежности по отношению к себе, с тех самых вечеров, когда Ми Гён, двоюродная сестра тетушки, рассказывала ей свои истории про колдунов и оборотней.

Саломея внимательно вслушивается в каждое слово, как будто эта история – про нее. Она знает, что я ничего не сочиняю. Сочинять я никогда не умела, я только меняю имена, придумываю новые места. Но она, конечно же, не может знать, что у меня самой есть тетя по имени Ми Гён и что она просто чемпионка по запугиванию маленьких детей.

– Этот фотограф, Нам Гиль, – друг? – спрашивает Саломея.

– Нет, – отвечаю я. – Он такой же волк, как и остальные, как Рэндалл, например; Наби для него – такая же добыча, как и для сталкера. Вы же знаете, как в Библии написано, «как овца среди волков» – вот так и у нее. Поэтому ее бабушка и не хочет, чтобы она становилась певицей вне церкви, она слишком хорошо знает, что ждет внучку, но не может помешать ей в этом, Наби должна сама до конца пройти путь, который выбрала.

Мне показалось, что при этих словах Саломея содрогнулась. Для нее – я знаю это – мои истории – не просто истории, это обжигающие кожу прикосновения, иглы, пронзающие ее суставы, резкая боль в глазах. Она просит рассказывать снова и снова, но они причиняют ей боль, и она их боится. Мне кажется, что сквозь кожу рук я различаю стук ее сердца, мне видно, как на запрокинутой шее, на уровне яремной вены, бьется пульс.

Но я должна рассказывать дальше, во что бы то ни стало, даже если каждая из моих историй отнимает у Саломеи мгновение жизни.

Так Чан Су прославилась под именем Наби и стала любовницей фотографа Нам Гиля. Ребятам это не понравилось, потому что они были влюблены в нее все трое, пусть даже с ними у нее это не заходило дальше простого флирта – между концертами, то с одним, то с другим, а то иногда и со всеми вместе, в сумраке ночных клубов, среди жары и света прожекторов – как грозовой электрический разряд. С Нам Гилем все было спокойнее, первый раз это случилось у него в студии, среди вьющихся растений и порхающих птиц, он расстегнул на ней блузку, поцеловал ее в грудь, и они потихоньку занялись любовью, она ничего не почувствовала, но ей была приятна близость его тела, исходивший от кожи мускусный запах, длинные распущенные волосы, скрывавшие лицо. Потом фотографии Наби появились в глянцевых журналах, сначала в Сеуле, затем в Соединенных Штатах, в «Вог», в «Эсквайре», в «Форбс», потом почти одновременно повсюду в мире, в Мексике, Англии, во Франции. Теперь продюсеру не надо было выклянчивать для нее «прайм-тайм», ее стали приглашать лично, она была «гвоздем программы», ее имя печатали на афише самыми крупными буквами, и Нам Гиль уволил продюсера, он сам стал и продюсером, и «покровителем», а может, и забирал часть прибыли: так подумывали ребята, они очень скоро и сами узнали, почем фунт лиха, когда их тоже спровадили, заменив на музыкантов, которых Нам Гиль подбирал к каждому концерту, – не каких-то там мальчишек-самоучек, а настоящих музыкантов, опытных, признанных, а также звукооператоров, которые работали в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, а не в подвале со звукоизоляцией где-то в Синчхоне, среди коробок с яйцами.

Теперь Наби больше не писала песен, она попыталась было предложить их, но Нам Гиль на уговоры не поддался: «Наби, малышка, – сказал он ей; он никогда не говорил громко, всегда очень мягко, и гладил девушку по голове, словно был ей не любовник, а «оппа» – старший товарищ. – Я знаю, что для тебя лучше, время детских песенок прошло, пора начинать жить настоящей жизнью, ты – великая певица, ты будешь разъезжать по всему миру, собирать полные залы в Лондоне, Нью-Йорке, Токио, и здесь все будут следить за тобой, любить тебя – тебя, сироту, выросшую без матери, певшую в церкви, которую все обижали, презирали, которая вынуждена была сбежать из дома, чтобы не случилось несчастья, – вот это реванш!»

Он говорил так, и у Чан Су из глаз текли слезы, струились по щекам. Впервые в жизни она ощущала грусть, что глубоко укоренилась в ее сердце, комком стояла в горле и завязывалась в узлы в животе. Ласковый голос Нам Гиля проникал внутрь ее существа, один за другим развязывая узлы и высвобождая копившуюся в памяти влагу, и эта влага ручьями текла у нее из-под век.

Фотограф сказал правду: теперь у Чан Су не было ни одной свободной минуты, каждый день она готовилась к гастролям, записывала диски, выступала на радио или телевидении. Она не могла больше жить все равно где, как жила до сих пор. Нам Гиль нашел для нее квартиру в высоком доме недалеко от реки, на тринадцатом этаже, наскоро обставил ее: матрас, пластмассовые кресла, большой телеэкран. Преимуществом жизни в большом доме была полная анонимность, там никто никем не интересовался, вход охранялся кодовым замком, а главное – консьержем, полицейским на пенсии, способным отвадить и посторонних, и любопытных. Этот человек сразу проникся к Наби дружеским расположением, он всегда вежливо здоровался с ней, когда она приходила или уходила, и девушка отвечала ему очаровательной улыбкой. Впервые в жизни она чувствовала себя свободной и счастливой, фотограф окружал ее заботой и вниманием, а в душе у нее жила музыка. Она казалась себе заласканным домашним питомцем, чем-то вроде куклы – нежной, мечтательной; часами сидела она на матрасе перед огромным окном, глядя на сверкающую вдали реку. Временами Наби вспоминалась ее прежняя жизнь, ей недоставало этого прошлого, особенно общества троих парней. Она почти ничего не знала о них, иногда они поджидали ее на тротуаре у выхода с концерта вместе с толпой истеричных девчонок, истошно кричавших при ее появлении. Ребята пытались сказать ей что-то, но их оттесняли телохранители, а фотограф тем временем брал Наби под руку и увлекал к припаркованному у тротуара лимузину. Что они хотели сказать ей? Она понятия не имела об этом, но всякий раз у нее щемило сердце, словно они были посланцами из ее предыдущей жизни, словно знали что-то такое, чего не знала она, и являлись, чтобы предупредить об опасности.