Читать книгу "Оборотный город - Андрей Олегович Белянин"

редко дерутся меж собою всерьёз. Шутейно, забавы на станичном празднике или ученичества ради — сколько душе угодно! А вот всерьёз своему же товарищу нос разбить — это грех: братскую кровь по-любому лить нельзя, грех это, большой грех, потом не отмолишь…

Через пару минут мы так же молча встали, наскоро оседлали лошадей и, стремя к стремени, выехали со двора. Проезжая мимо церкви, остановились, сняли папахи и, склонив головы, чинно перекрестились на золочёные купола. Обратно поворотить коней сразу не удалось. Прохора поманил к себе вышедший из храма батюшка. Я было дёрнулся за ним, но вовремя встретился взглядами с двумя бабульками божьими одуванчиками.

Мне были слишком знакомы обе, и вновь нарываться на общение не хотелось ни капельки. Пришибут, не задумавшись, и отвечать не будут, у них небось справки из дурдома есть. Не знаю, выдают ли такие документы сельским жителям, но у этих милых старушек на лице всё было написано — «гаси казачка половником, зуб даю, в него бес вселился!». Поэтому я резво развернул араба от греха подальше, но в этот момент был атакован стайкой разновозрастных калачинских девчушек от семи до восемнадцати.

— Ты, чё ли, Иловайский-то будешь?

— Ну, чё ли я. — С людьми всегда лучше разговаривать на их языке, хоть и не всегда это удаётся. — А чё-то?

— Да так, ничё… На тя посмотреть хотели, — продолжала одна, видать самая храбрая, прочие хихикали и толкались локтями. — Мамка говорила, ты угадывать горазд?

— И чё?

— Да ничё, ничё, чё ты сразу-то… От Манька-рыжая знать хочет: её ли Пашка с мельницы любит аль Таньку-рябую?

Долгую минуту Танька орала, что она не рябая, а девушки доказывали, что рябая, не как курица, но тоже изрядно. Я молчал, потому как первая прыгнувшая в голову картинка чётко подсказывала, что вышеозначенного Пашку ни одна из предложенных кандидатур не интересует, ему и самому с собой на мельнице, прости господи, вполне комфортно.

— Ни та, ни другая, — дипломатично выкрутился я.

— Чё, правда, чё ли? — ахнули все, и дальше самые интимные вопросы посыпались как горох.

— А я в зеркале дуру нечёсаную видела, это к чему?

— А меня мамка вожжами била, а мне это нравится, а чё, плохо, да, а мне хорошо…

— А у меня веснушки, чё делать, может, керосином их?

— А у меня рука чешется, и спина, и нога, и шея, и… Не, в баню я не хочу, там небось мыться надо?!

— А меня Мишка целовал, и теперь тошнит по утрам, а его нет, так чё сделать, чё бы и его тошнило?

Мой араб бешено вытаращил глаза и вжался крупом в церковную ограду. Я с трудом удерживал себя от искушения заткнуть ему уши. Слава богу, что, собственно, никакого ответа с моей стороны девушкам и не требовалось, им просто надо было высказаться. Когда Прохор вернулся и мы вырвались из тесного круга милых болтушек, вслед ещё долго доносилось:

— А казачок-то ничё… Я б с ним, если чё… А чё, нельзя, чё ли? Ой-ой-ой, а вам-то чё…

— Девчата… — на ходу, не оборачиваясь, буркнул мой денщик, вкладывая в одно это слово буквально все оттенки восхищения, понимания, умиления и прощения за всё сразу.

— Блондинки, — подтвердил я. — Ну, в массе своей…

Прохор, видимо, не понял. На селе почти все женщины русоволосые, при чём тут цвет волос? Вообще-то все шутки насчёт блондинок я от Катеньки слышал, она очень гордится тем, что брюнетка. Ладно, согласен, что непонятная шутка получилась, но не разжёвывать же ему…

До старого кладбища доехали быстро. Так же быстро и помирились, поскольку…

— Могила не открывается.

— Как так? Ты ничего не напутал, хлопчик? Может, не там ищешь?

— Там. Вот могила, ты и сам её не раз видел. Вот здесь, слева у изголовья, под песком рычаг должен быть, а его нет!

— Пусти-ка, твоё благородие…

Прохор оттолкнул меня, бросился на колени, раскидывая рыхлую землю руками, но увы… Привычный железный рычаг был попросту спилен у самого основания.

— А без него никак? Может, топором али ломом крышку поддеть, дай…

— Нe-а, разве что порохом взорвать, — отрицательно качая головой, нахмурился я. — Только тогда и сам проход завалить можно. Не пойдёт.

— И что делать будем?

— Поедем в другое место. Как я помню, в Оборотный город ведёт много дорог…

До могилы почтальона мы почти доскакали, когда я запоздало вспомнил о том, что люк над трубой давно заварен решёткой изнутри. Пришлось разворачивать лошадей и наперегонки скакать к дубу, у которого на нас с Моней и Шлёмой напали чумчары. Помню, что надо было биться лбом об сучок, не самый приятный способ, но переход мгновенный.

— Да что ж за хрень-набекрень?!

На месте нужного сучка золотился свежий спил. На всякий случай я, конечно, пару раз приложился к нему головой, но без толку. И этот вход в Оборотный город был кем-то надёжно закрыт.

— Погоди, Прохор, не будем впадать в панику. Вроде бы… ага, есть ещё один проход, через болото! Мы там как-то с отцом Григорием топли: бросаешься в лужицу и — ап! — ты уже у чёрного храма, заходи молиться, плюнь на икону Вельзевула, у них так принято. Попробуем?

— Ну. Коли других путей нет, так что ж…

Какое-то время мы добирались до болота. Дальше начались те же проблемы… Ну, в том плане, что нужную лужу я так и не нашёл. Изгваздался в грязи по пояс, перемерил штук шесть-семь болотных луж, в одной едва не утонул, благо Прохор рядом, вытянул за руку. Вот, собственно, и всё приключение. Оборотный город категорически отказывался распахивать нам гостеприимные объятия…

— Сидим мы оравой, заброшены славой. Ты да я, да кручина моя, да два коня посредь бела дня, под солнышком ясным, пред болотом опасным. Нашли бед на пятую точку с губернаторской дочкой, чтоб ей не чихалось, а нам что осталось?!

Вопрос, завуалированный в стихосплетённую болтовню, риторическим не был, то есть требовал ответа. Я же чувствовал себя полным идиотом, к тому же явно обманутым. Кто-то неизвестный по непонятным причинам закрыл для меня все ходы вниз, под землю. Ну пусть не все, а которые я знаю, нам-то от этого не легче. Я кое-как отчистил вонючую болотную грязь с сапог, свистнув араба. Он издалека принюхался ко мне, скорчил такую морду, словно задыхается, и подходить отказался. Пришлось мне до него топать, рявкнуть в ухо как следует, взгромоздиться в седло и, привстав на стременах, из-под руки вглядеться в линию горизонта. Увы, сгорбленной фигурки бабы Фроси или сутулых силуэтов моих упырей