Читать книгу "Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов"

И Арбузов грозно щелкнул секатором, будто подтверждая возможность экзекуции. Тут появилась жена Алексея Николаевича, прервала апологию Корнейчука, и речь пошла о литфондовских проблемах.

Монолог Арбузов произнес в тот день не случайно. В Москве живо обсуждалась постановка Эфросом «Платона Кречета». Кто ругал Анатолия Васильевича, кто относился к поступку с пониманием: мол, во имя благой цели выживал режиссер. Вдобавок Николай Волков в заглавной роли хорош! Старики помнили мхатовский спектакль и утверждали: Волков лучше Добронравова! Куда лучше! И Антоненко, кажется, я не ошибаюсь, Степанову перекрыла.

У Эфроса недавно забрали театр, и он служил очередным режиссером: у Дунаева на Малой Бронной. Быть может, теперь обстоятельства изменятся. Корнейчук все-таки мощная фигура на небосклоне коммунистической культуры. За кулисами одного из первых спектаклей Анатолий Васильевич задумчиво произнес:

— Из нее можно больше выжать! Куда больше!

Он не договорил фразы, отвлеченный поздравлениями восторженных поклонников, в речах которых фамилия автора пьесы тщательно обходилась. Впечатления от спектакля у меня за давностью лет стерлись. Но Николай Волков, которого била лихорадка, в памяти остался. Он играл, как всегда, тонко и проникновенно, превратив Платона Кречета в человека современного, насколько позволял текст. Не знаю, помог ли Корнейчук Эфросу, но сам факт приближения режиссера к отягощенному правительственными лаврами драматургу, вероятно, притормозил травлю, которую затеяли московские чиновники. Это несомненно — на театральных перекрестках, где судачили об Эфросе, считали, что режиссеру скоро возвратят театр или дадут другой.

Корнейчук спектакль одобрил, хотя мог бы поступить и иначе. Я думаю, что в Москве он пережил мгновения счастья, давно не посещавшие его. Он возвратился в молодость — к первым дням бесед с Немировичем-Данченко и Судаковым. Любопытно, что Владимир Иванович был настолько увлечен «Платоном Кречетом», что прочел ночью в оригинале. С довоенной поры пьеса не была в руках такого режиссера, как Эфрос, хотя ее ставили сотни раз. Вахтанговцы учли опыт театрального соседа и тоже взяли уже после смерти Корнейчука «Фронт», где роль воюющего по устаревшим не то буденновским, не то тимошенковским схемам генерала Горлова исполнял Михаил Ульянов, и исполнял превосходно. «Фронт» и сегодня мог бы увлечь зрителя, если сделать в тексте не очень значительные изменения. Пьеса прозвучала бы весьма актуально. Горловых сейчас хватает, а таких журналистов, как Крикун, в средствах массовой информации хоть отбавляй.

Тип, который до сих пор не получил названия

Защита евреев и еврейства в первые десятилетия XX века, военная публицистика, «Черная книга» и прочие вещи вовсе не свидетельствуют, что Эренбург изменил отношение к соплеменникам, да и сам он мало изменился. После Холокоста он не чувствовал себя больше евреем, чем до становления национал-социализма. Разгром гитлеровской Германии не повлиял на его мировоззрение. Он не стремился к обособлению евреев. Естественно, Холокост высветил занимаемую позицию рельефнее и потребовал от Эренбурга ряда поступков. С таким же успехом можно утверждать, что война с нацизмом сделала Эренбурга более русским человеком и русским писателем, чем он являлся в 30-х годах. Он острее себя ощущал русским в Париже. Признание в письме к Николаю Тихонову — не пустой звук и не поэтическое преувеличение.

Эренбург боролся не только за сохранение жизни еврейского народа. Эта борьба была неотделима от всечеловеческой русской идеи, составляя органическую ее часть. Существование русского народа, духовное выживание могучей и развитой нации было неотделимо от гуманитарных целей, которые осуществлялись в данном аспекте без широковещательных деклараций, часто вопреки воле и тайным желаниям вождя. Русский народ выполнил историческую задачу, не исключая из нее судьбы еврейства. Спасение человеческих жизней не являлось попутным событием. Нацистская пропаганда, а позднее и сталинская — ничтожная — причинили много зла, но в итоге не достигли желаемого. Россия все-таки перечеркнула фашизм и отбросила его на обочину динамичного процесса формирования мировых ценностей. Европейское сознание Эренбурга четко уловило суть происходящего. Он пожертвовал многим ради главного.

Евреи, Россия и Франция занимали в сердце Эренбурга равное место. Что здесь дурного? Почему в триаде, созданной судьбой, чему-то надо отдавать предпочтение и ставить на первое место, а что-то ущемлять и отодвигать на второй план? Для России Эренбург сделал, быть может, больше, чем для еврейства, что со временем станет очевидным. Но есть у Бориса Парамонова в статье среди хаоса случайно поставленных фраз зерно истины. Слова о «некой монументальности» и чертах «духовного типа» — того типа, который до сих пор, к великому сожалению, так и не получил названия, верны. Когда история, вопреки злобе и ненависти, его обозначит, когда зависть и стремление опорочить непонятое и непонятное уйдут из нашего грешного мира, наступит успокоение, благотворно повлияющее на оценку совершённого Эренбургом.

Эренбург — тип еврея, но он и тип русского интеллигента. Русские по национальности интеллигенты ничем не отличаются от Эренбурга в своих главных признаках. Варлам Шаламов легче находил общее с Пастернаком, Эренбургом и Мандельштамом, чем с Солженицыным. Они отлично понимали друг друга, а были люди разной судьбы. Любопытно, что сын священника Шаламов принадлежал к неверующим, а Пастернак давно принял православие. Эренбург и Мандельштам в соответствии с эпохой числили себя атеистами. Во всяком случае «синогогальные» мотивы у них отсутствовали.

Да, Эренбург — монументальная фигура и яркий политико-художественный тип, достаточно распространенный в прошлые годы. Мы сегодня даже не в состоянии представить себе, какое количество людей с похожим характером тогда встречалось. Если бы Эренбург попал в жернова МГБ вместе с Василием Гроссманом, Самуилом Маршаком, Матвеем Блантером, Исааком Дунаевским, Борисом Слуцким и еще двумя сотнями из списка, утвержденного 13 марта 1952 года, то при предъявлении известных обвинений его еврейская специфичность отличалась бы широтой национального — европейского уровня — восприятия окружающего мира, хотя и малая часть упомянутых здесь тоже обладала подобными чертами, сходными с эренбурговским типом. Недаром Сталин в начальный период триумфального шествия советской власти был наркомом национальностей. Он кое-что понимал в проблеме еврейской ассимиляции, разбирался в тонкостях национальных пристрастий и потому первыми на эшафот отправил ведущих членов Еврейского антифашистского комитета. Но подлинную опасность для него как управляющего страной антисемита и националиста представляли люди абсолютно иного плана и мало изученного им душевного склада.

В советники себе он отбирал еще менее компетентных деятелей.

Кровь

Опасность представляли практики революционной борьбы и гражданского строительства эренбурговского толка, которые ни в грош не ставили феномен крови и происхождения, а на авансцену общественного бытия выдвигали язык, культуру и окружающий — городской и сельский — ландшафт. У Эренбурга в таком отношении было не много соперников. Он являлся носителем русского языка и частью русской культуры, несмотря на всю любовь к импрессионистам, Пикассо и Елисейским Полям, несмотря на «Уроки Стендаля», вызвавшие трепет у сталинской доченьки, несмотря на антизападные, далеко не чаадаевские статейки, вроде «Пути века» или «Необходимого объяснения», напечатанных в пору столь прославленной им оттепели, а если заглянуть и подальше в глубину лет — то несмотря на очерк «Хозары и першероны», который Бухарин опубликовал в «Известиях» на другой день после убийства Кирова, свидетельствующий не только об относительной объективности автора, но больше о страстном желании потрафить вкусам тех читателей, кто прославлял железный занавес, опущенный большевиками не после фултоновской речи Черчилля, лишь констатирующей сложившуюся ситуацию, а сразу — в дни октябрьского переворота.