Читать книгу "Как много знают женщины. Повести, рассказы, сказки, пьесы - Людмила Петрушевская"

Она без слез:

– Этого не будет. Он мой муж. Всё. А ты пиши свои графоманские стихи!

– Графоманские, да. Какие есть. Но этим я кормлю вас! – ответила я без обиды.

Разговор всегда сваливал на эту тему, на тему моих стихов, которых она стыдилась. А я, если не буду их писать, я умру, у меня разорвется сердце. Но я ответила вот что:

– Короче, пусть едет на заработки. На днях приходит Андрей. Объявлена амнистия.

Я же сама слышала по телефону, как подлец с кем-то договаривается насчет бетонных работ, якобы он имеет рабочие специальности, то-се, тихо кипятился по телефону.

– То, что объявлена, еще ничего не значит, не выступай раньше времени, а то сглазишь.

– А ты надеешься? Ты надеешься, что Андрея не будет? А он будет. Я ходила узнавала, была у адвоката. И я не хочу, чтобы Андрей с его нервной системой опять сорвался, теперь уже из-за подлеца. Ведь он его пришьет! – громко говорила я, рассчитывая на размер нашей квартиры, что подлец услышит.

Тимка заскрипел в кроватке, она к нему бросилась, даже преувеличенно, а подлец, оказывается, стоял тут же, за моей спиной, и, как всегда, молчал. А что ему было говорить, кому кто здесь мог сказать что-либо новое? Все висело в воздухе, как меч, вся наша жизнь, готовая обрушиться. Западня захлопывалась, как она захлопывается за нами ежедневно, но иногда еще сверху падало бревно, и в наступившей тишине все расползались, раздавленные, и только Тимка жалобно скрипел, жаловался на голодуху, на материнское истощение, на отцово подлецово равнодушное молчание, на мою нищету и на тюремные лагерные дни сына Андрея.

А тем не менее настал тот день, когда Андрей пришел. И подлец, как уже было сказано, заперся (или не сумел) в уборной, а я Андрею:

– Молю, молчи, выслушай. Я тебе не писала, что было толку писать, что Алена ходит с животом неизвестно от кого. Расстраивать.

– Алена?

– Да. Неизвестно от какого подлеца.

– Погоди. А этот?

– Все было не сразу. Слушай по порядку.

– Я есть хочу, и голова кружится. Мать, всё.

– Сейчас я наливаю суп. Ты не знаешь самого главного. Вот хлеб. Ты вымыл уже руки?

Как всегда, молчание. Проблема мытья рук. Смотрит на меня как обычно, со смешанным выражением во взоре. Взял хлеб немытыми руками, разломил.

– Хорошо, ты уже большой с руками. Ешь так. Так вот, я приняла меры.

– Ты?

– Насчет Алены. Я. Как всегда, я.

– Насчет меня ты не очень принимала.

Ревнует, как всегда!

– Андрюша, ты там не знал многого.

– Я знал, что один сел за восьмерых.

– Молчи, слушай. Ты один сел, получалось, ты был один против пяти, да?

– Я это уже слышал. Это плешь.

– Не пори ерунды. Слушай. Поэтому ты получил два года. Если бы вас было восемь против одного, которого топтали, кстати, все тринадцать человек, слышишь? Все! Я в больницу к нему ездила.

– Получил, что причиталось.

– О, как ты неправ!

– О.

– Если бы вас оказалось на суде восемь, срок каждому был бы от пяти лет. Понял?

– Мо-олчать! Сука.

– Умоляю тебя, – говорю я. – Успокойся, деточка моя! Мое солнце вернулось! Солнце моей всей жизни! И ты меня защитишь от подлеца!

Отчаянно застучал задвижкой этот трус в уборной, теперь он не мог оттуда выдраться.

– Значит, так, по порядку. Ешь… Я, пусть ты знаешь это, я приняла меры, и девочки из ее группы выступили свидетелями на сеновале что произошло и как она отстирывала кровь от майки, в сентябре.

– Всё. Кружится голова.

– И он расписался с ней из-за свидетельниц. Ешь, вот картофель старый, вот селедочка… Маслице. Не все еще он съел. Подлец!

Я не могла плакать.

– Что мы пережили! А он, видишь ли, якобы сирота. Сам из гэ Тернополя, еле с трудом удалось поступить в этот институт, и грозила армия.

– Пошел бы. Я бы пошел в армию, чем это.

– Подлец не пошел.

– Приволокли себе молодого. Ну, мать, ты сволочь.

– Ешь, ешь, ешь домашнее.

Вошел тернопольский сирота, помывши руки, разомкнул рот и сказал странную вещь:

– Рад видеть.

Они пожали друг другу руки.

– Андрей.

– Саша.

Первым протянул руку подлец. Иногда в нем что-то проскакивает, какая-то искра разумного. Ворвалась Аленка, застегиваясь (все это время кормила), охотно зарыдала и кинулась Андрею на грудь.

– Дура, она всегда дура, – радушно сказал Андрей.

– Что делать, – согласился подлец. Глаза ему выцарапать.

Она и эти двое как-то очень хорошо смотрелись на фоне нашей убогой, загаженной кухни. Свет молодости, свет надежды бил из их глаз, о, если бы они знали, прозревали, что их, собственно, может ждать впереди, кроме тьмы и единственного, что способно греть в этой тьме, детского дыхания Ненаглядного.

Я плотски люблю его, страстно. Наслаждение держать в своей руке его тонкую, невесомую ручку, видеть его синие круглые глазки с такими ресницами, что тень от них, как писала моя любимая писательница, лежит на щеках – и где попало, добавлю я. Даже на стене, когда он сидит в кроватке под лампой. Грубые, загнутые, густые ресницы. О веера! Родители вообще, а бабки с дедами в частности, любят маленьких детей плотской любовью, заменяющей им все. Греховная любовь, доложу я вам, ребенок от нее только черствеет и распоясывается, как будто понимает, что дело нечисто. Но что делать? Так назначено природой, любить. Отпущено любить, и любовь простерла свои крылья и над теми, кому не положено, над стариками. Грейтесь!

Они стояли на этой кухне, мои двое любимых, а я была сбоку припека.

– Так, – сказала я.

Они не шелохнулись.

– Андрей, я возражала против прописки вот его. А она возражает против твоей тогда прописки обратно после колонии. Так она угрожала, что имеет право.

О сила слов!

– Как это? – сказал Андрей.

– А я тебе потом расскажу, – затуманилась Алена, – пошли посмотришь на нашего парня.

– Ты могла? – недоумевая, спросил Андрей.

– Да ну, что ты. Форма борьбы с ней. Ты же знаешь это наше вечное скотство.

– Ладно.

Они, как поникшие цветочки, ушли в свою комнату. Андрей стал есть. Я села напротив.

– Андрей.

– Мама!

– Две минуты, Андрей, действительно все очень плохо. Она хочет его прописать, не видя, куда это быдло смотрит. Она ему нужна как трамплин. Он же отсудит у нее комнату! Туда смотрит!