Читать книгу "Элеанор Ригби - Дуглас Коупленд"

Издалека доносились вопли матери: на чем свет стоит она поносила сначала акушерку в коридоре, потом санитара — уж очень им с отцом хотелось принять участие в сокровенном действе, засвидетельствовать рождение ребенка. Если бы у мамочки хватило ума верно разыграть карты и не устраивать истерик, ее бы давно пропустили. Зато я была избавлена от лишнего беспокойства и ненужных разборок, хотя и осознавала, что вовсе их избежать не удастся. Жаль, медсестра не ткнула матери шприц куда надо. В конце концов, мне положено горло драть или кому?

Тут все закрутилось не на шутку: яркий свет, зеленые спецовки, инструменты из нержавейки, предназначенные для самых немыслимых процедур. А я думала о той ночи на крыше дискотеки, о дожде и австрийских парнях с бутылкой «красненького». «Ладно, по крайней мере симпатичный генный материал. Может, хоть чаду с внешностью повезет».

И тут на свет выскочил мой сын, пухленький, розовый, весь чем-то перемазанный. «Вот и все. Надо же, хоть что-то полезное в жизни сделала». Мне предложили взять ребенка на руки, и в этот миг я превозмогла действие лекарства, одурь и удивление; перестала обращать внимание на истошно вопящую мать в коридоре и аэрокосмическое оборудование родильного отделения. Я думала о том, какая участь ожидает малыша и что у него заведомо нет шансов с такой матерью, как я. Картину дополняли родители и… Ладно, забудем. Не было ни малейшей надежды оставить младенца: я все прекрасно понимала. Подержать его отказалась, даже на секундочку не взяла. Мы не взглянули друг на друга — я не могла себе этого позволить; его умыкнули, а вместе с ним вероятность, что моя судьба сложится по-другому. Что дальше? Мне дали аспирин, чашечку тапиоки и через день выписали. У мальчика обнаружилась легкая анемия, и его оставили на несколько дней подлечиться.

А потом наступила безрадостная жизнь, мягко выражаясь. Папа совсем растерялся — не знал, что сказать и как себя вести. Мать? Хвала небесам, изобрели валиум. Я упорно отказывалась обсуждать произошедшее, ссылаясь на усталость, и мамуля порхала без сна и отдыха от меня к телевизору и от телевизора ко мне.

— Это все Рим. Я так и знала. Твоя поездка. Что там произошло?

— Ничего не произошло, успокойся.

— Это было девять месяцев назад. За дуру меня держишь?

Естественно, в конце концов пришлось выдать свою версию событий. Только что оставалось делать родителям? Звонить в школу, требовать компенсации и взывать к правосудию? Чтобы между делом всплыло, что эти взрослые люди даже не подозревали о беременности любимой дочурки? Чтобы в один прекрасный день на пороге объявились представители социальной службы и подняли вопрос о лишении их родительских прав? Помимо всего прочего, мать страдала паранойей — тот редкий случай, когда ее истеричность сыграла мне на руку. В месяцы, предшествующие родам и после них, я прокручивала в уме множество вариантов, как поступить с ребенком, — в каждом из них мамочка играла очень некрасивую роль. Самым безвредным выходом казалось тогда усыновление. Я сказала: «В больницах наверняка все шкафы забиты заявлениями от желающих. Позвоню и наведу справки».

Что касается малыша, то однажды я видела его в палате новорожденных: он спал в прозрачном боксе — очаровательное дитя. Я подумала про тех красавчиков-австрийцев на крыше: без сомнения, отличный генный материал. Видит Бог, матушка-природа — хитрющая бестия.

Сердце изнывало, так хотелось к ребенку, но я честно возлагала надежды на провинциальную систему усыновления; верила, что мальчику подберут спокойную семью со средним достатком, совсем как у меня. Я переложила свою вину на бюрократию, глупо и по-детски (все мы сильны задним умом), в чем и раскаиваюсь. Больше мне упрекнуть себя не в чем.

После ухода Джейн и Лесли суета более или менее улеглась. Сестрица наверняка уже висит на сотовом телефоне и передает по радиоволнам очередную порцию сплетен — так что скоро надо ждать звонка от матушки.

Джереми заметался, будто увидел плохой сон. Затем его глаза приоткрылись, и даже в тусклом свете коридорной лампы я заметила, что он опять видит.

— Как ты, Джереми?

— Фермеры.

— Что там с ними?

— Опять привиделось.

— В смысле? Приснилось?

— Нет, сны — скучные. У меня было видение. Ну, ты помнишь. Я видел прерии, фермеров, выращивающих хлеб; стояла весна, но они не засевали полей. Просто стояли посреди сельской дороги, убегающей к самому горизонту. Был полдень, и эти люди смотрели на солнце, которое сияло посреди свинцово-черного неба.

— А зачем?

— Надеялись что-то там увидеть.

— Например?

— Дальнейшие указания, наверное. Видимо, бедолаги решили, что в этом году настанет конец света, — вот и не стали сеять. Они вовсе не свихнулись, не подумай. Просто приняли апокалипсис как данность и смирились без борьбы.

— А жены фермеров тоже там были?

— Поверили и женщины. Вышли из домов и стали швырять заготовки прямо на двор — консервированную свеклу, бобы, помидоры. Стекло сверкало на солнце, как монеты, соки впитывались в почву, серую и липкую, питая спящих в ней существ: червей и зародышей саранчи.

— И они получили инструкции с неба?

— Да.

— Ну и?

— Им сказали, что мир наполнен только печалью, что люди представления не имеют, зачем рождены на свет. Грядут катастрофы — по нашей вине или как воздаяние Господне. Именно этого и надо бояться, потому что конец света неизбежен.

— Фермерам стало легче?

— Да, стало. Еще им сказали, что для них кое-что приготовлено: скоро будет дан знак (не знаю, что за знак такой), и они получат дар.

Горькая участь землепашцев привела меня в уныние. Казалось, их судьба неведомым Джереми образом перекликается с моей собственной напастью, но я ничего ему не сказала.

— И что ты чувствовал? Лично ты?

Парень расслабился.

— Если бы можно было назвать видения чушью… Вряд ли. Может, это компенсация за болезнь, не зря же меня так покорежило.

— Знаешь, Джереми, судьба не раздает компенсации направо и налево.

— А в жизнь после смерти тоже не веришь?

— А в смерть после жизни после смерти? — Мне показалось это остроумным, хотя я и сама не совсем поняла, что имела в виду. Неудачная шутка.

— Так ты не веришь в бесконечность?

— Забавный вопрос. Нет. Это все математические штучки. Яйцеголовые придумали их для себе подобных. Еще недавно о таких делах и не слышали.

Джереми улыбнулся.

— Мозг болит.

Я легонько постучала его по колену и сказала:

— Мозг не может болеть — в нем нет нервных клеток. Так что, увы, жалости от меня не дождешься.

— А ты у меня крепкий орешек, да? Признайся, хохотала, когда мать Бэмби подстрелили?