Читать книгу "Ярое око - Андрей Воронов-Оренбургский"

* * *

…Обрушившаяся на степь гроза стремительно уходила на северо-запад, туда, где, по донесениям лазутчиков и пленных половцев, находился огромный главный город урусов Киев.

Субэдэй в полудрёме слышал, как наложницы-кипчанки стелили на войлоках китайские перины, взбивали подушки, зевали, расчёсывали черепаховыми гребнями длинные, как ручьи, косы, хихикали за коврами над чем-то своим… и тихо щебетали на родном языке…

Прощальный удар грома был столь силён, сух и раскатисто-трескуч, что Субэдэй, привыкший ко всему, тем не менее приоткрыл глаз. В дымовом отверстии юрты он увидел отразившийся в его аспидном зрачке оранжево-белый зигзаг молнии, скользнувший по пенистым гребням туч огненным драконом… Чуткий слух старого воина различил далёкий топот сорвавшегося в ночь табуна. Субэдэю почудилось, что он даже увидел этот вспугнутый громом косяк. Увлечённые вожаком за собой, лошади стлались в намёте, едва не касаясь лоснящимися мордами степных трав. Раздутые норы ноздрей с храпом хватали воздушную сырь, копыта выбивали дрожливый гул, в котором он слышал слова старой песни, согревавшей в чужедальних походах душу каждого монгола:

Вспомним, Вспомним степи родные, Голубой Керулен, Золотой Онон! Трижды тридцать Монгольским войском Втоптано в пыль Непокорных племён. Мы бросим народам Грозу и пламя, Несущие смерть Чингизхана сыны. Пески сорока Пустынь за нами Кровью убитых Обагрены. «Рубите, рубите Молодых и старых! Взвился над вселенной Монгольский аркан!» Повелел, повелел Так в искрах пожара Краснобородый бич Неба, Батыр Чингизхан. Он сказал: «В ваши рты Положу я сахар! Заверну животы Вам в атлас и парчу! Всё моё! Всё моё! Я не ведаю страха! Я весь мир К седлу моему прикручу! [125]

Беззвучно нашёптывая слова любимой песни, словно перебирая костяные бусины чёток, Субэдэй приподнялся на локте, скрестив ноги, сел на медвежью шкуру и стал раскачиваться в такт слышимым только ему рокочущим бубнам… Перед мысленным взором замелькали знакомые лица давно павших в битвах знаменитых батыров.

— Честь и хвала! Слава великому Чингизхану! — кричали они. — Страх и почитание всего мира да достанется твоему Золотому Шатру! Да умножатся твои стада! Да расцветут твои гаремы, как сад! Тысяча благ да ниспошлется тебе, тысяча желаний да исполнится!!

Сквозь цепи воинов просочились вызванные плясуны и выстроились в два ряда, глаза к глазам. Дико загрохотали десятки бубнов, трещоток, засвистали тростниковые дудки… Под гортанные завывания песенников танцоры пустились в пляс, подражая ухваткам медведей, волков и рысей, потом расправили руки-крылья и заскользили по кругу среди костров, точно беркуты над добычей. И вдруг разом, выхватив из ножен кривые мечи, они яростно зазвенели сшибаемой меж собою сталью. «Кху! Кху-у!!» — рвалось из глоток прыгающих высоко танцоров. «Кху! Кху-у!» Мечи кроваво сверкали в багряном зареве пылавших костров.

А со всех сторон из разверстых ртов монгольских воинов летела неистовая ликующая песня:

Вперёд, вперёд, Крепконогие кони! Вашу тень Обгоняет народов страх… Мы не сдержим, не сдержим Буйной погони, Пока распалённых Коней не омоем В желанных Последнего моря волнах … [126]

Субэдэй смахнул натаявшую слезу, его «панцирная» душа, нежданно растроганная, ждала участия и тепла.

— Ойе, Алсу! — Он нетерпеливо щёлкнул пальцами.

Из-за тяжёлого узорчатого края ковра тотчас показалось юное лицо кипчанки Алсу с подчернёнными, протянутыми до висков бровями. Девушка собралась в комок, будто ожидая удара, но увидев на тёмном, как седельная кожа, лице подобие улыбки, а в глазах рыжую искру желания, поспешила навстречу, упала ниц, обняв руками ноги своего господина.

…Теперь багатур не сердился на своего улана Ухэ, настоявшего поставить на холме «весёлую» юрту. «Всё верно… так было всегда…»

Испокон веков лучшие из рабынь становились наложницами и скрашивали своей плотью, танцами и певучими голосами скоротечные пиры и гульбища прославленных воинов. С утра эти «пташки» отсыпались, днём объедались восточными сластями, занимались кройкой и вышивкой, играли между собой в азартные игры, а к сумеркам «чистили пёрышки»… Натирали друг дружку маслами, расписывали китайской тушью глаза и брови, накладывали румяна и белила и накусывали чуть не до крови губы, чтобы те подпухли сродни цветочным бутонам и стали ярче спелой брусники.

Алсу наконец подняла на багатура свои чёрные, как смородина, глаза. Страшен был Субэдэй — угрюмый и непобедимый полководец Чингизхана. В орде никто толком не знал, сколько ему лет… Когда-то давно, будучи молодым, он был тяжело ранен… тангутский[127] меч едва не рассёк его до седла; левая рука с тех пор осталась скрюченной, как кочерга, и усохла. Лицо его бороздил через бровь бурый кривой рубец; выбитый глаз затянулся пучком глубоких морщин, зато другой был всегда широко раскрыт и хищно взирал на мир.

— Приход твой да будет к счастью, хазрет[128], — прошептала Алсу. — Как прошёл день? Удачной ли была охота? — заученно стала повторять она и, наперёд зная желания старика, принялась разминать его заскорузлые жёлтые пятки. — Я скучала… устала ждать. Почему долго не приходил?

— Э-э… слова твои сладки, как халва, но есть ли в них хоть песчинка правды? — Старик закряхтел, с напускной суровостью погрозил пальцем, злорадный зелёный огонёк вспыхнул в его оке. — Что ты таращишься на меня, как сова из дупла? Разве не так?

— Хазрет!.. — Девушка посмотрела на багатура глазами рассерженной рыси, но тут же заговорила тихим жалобным голосом: — Я ли не ублажаю тебя, сердар[129]? Я ли не жду тебя долгими ночами?..

— Ладно, уймись. — Субэдэй потрепал её за атласную щёку. — И гонец скорби может принести радостную весть. Дай-ка мне мяса… Плесни унны[130] в пиалы… выпей со мной за победу мечей Кагана…