Читать книгу "Любимец женщин - Себастьян Жапризо"

Да, Тони тоже учил меня плавать. Но он-то сам умел. В разгар одного такого урока все и перевернулось. Я сразу и не поняла, что произошло, хотя гром грянул в тот же вечер. Видно, провидение изо всех сил старалось предупредить меня.

В тот вечер мы были вдвоем у меня наверху: я, лежа животом на табуретке, в коротком трико и лакированных туфлях-лодочках, молотила воздух руками и ногами в стиле брасс, как велел мне мой инструктор, сам он, сидя в своем кресле и покуривая сигару, следил за моими упражнениями. "Не так резко. Не спеши", - время от времени давал он указания. Он никогда не повышал голоса, никогда не раздражался. И вот, в разгар моего заплыва, когда я гребла как каторжная - руки-ноги в стороны, спина дугой, подбородок вверх, а глаза смотрят туда, в чудесное будущее, в котором меня наконец ждут на пляже настоящие радости, а не только солнечные ванны с ожогами, выдаваемые за желанные, - в тот самый момент в коридоре и грянул гром: громовой голос, от которого я чуть не свалилась.

- Войдите! - отозвался Тони.

Я подумала, что кто-то пошутил, но дверь распахнулась, и все проклятия, какие я только заслужила за свою жизнь, явились ко мне во плоти.

На пороге стоял Джитсу, а рядом с ним - какая-то девка; ее надо описать поподробнее, иначе весь мой дальнейший рассказ покажется сплошным враньем, а сама я - слегка чокнутой. Ее общий вид: деревенщина, настоящая, типичнейшая деревенщина, карикатура на деревенщину. В общем-то, она заявилась с какой-то фермы, и это не выдумка. Волосы грязные. И грязи было много, потому что много было и волос - черных, как у цыганки. Глаз не было видно, потому что она уставилась в пол, точно ей хотелось только одного - провалиться так, чтобы никто и никогда ее больше не видел Возраст - двенадцать лет, а может, двадцать, а может, и все сто. Косметики никакой; старое бесформенное пальто было ей велико и скрывало все остальное, кроме ступней. На самом деле она моложе меня на три года - это я узнала уже потом Добавьте к этой картине холщовые туфли на веревочной подошве (их было бы впору обменять на любую обувку с первой попавшейся помойки), соломенную шляпу времен моей бабушки, разваливающийся картонный чемодан, перевязанный веревкой, - и можете смело рыдать. Поставь ее перед большим, во весь рост, зеркалом - и будет копия "Двух сироток"; но даже в единственном экземпляре она вызывала дурноту.

Я так и застыла на табурете в позе лягушки, а Тони, возбужденный до крайности, подскочил к двери. Он начал рассыпаться в благодарностях перед Джитсу, чтобы тот не заметил, как его выталкивают из комнаты; затем Тони прислонился к закрытой двери, чтобы Джитсу не вошел или чтобы козочка не сбежала; я на все это по-прежнему смотрела круглыми глазами, и Тони, откашлявшись, обратился ко мне:

- Позволь представить тебе Саломею. В свое время она оказала мне услугу, а для меня это дело святое!

Я поднялась с табурета, выставив напоказ свои прелести, и в некотором сомнении приблизилась к пришелице, чтобы разглядеть ее получше. Та все так же стояла опустив глаза, точно она, как хризантема какая-нибудь, лишь на время оказалась в этой комнате; но зато Тони вдруг сразу расхрабрился, и не на шутку:

- Вот, хотел преподнести тебе сюрприз. Она будет твоей товаркой, будет для нас зарабатывать! Понимаешь, Белинда? Так мы сможем еще быстрее приобрести собственный кинотеатр, тебе только нужно ее научить!

Я была ошарашена. Даже кот моей подружки из Перро-Гирека церемонился, пока добивался своего: битых три часа меня прогуливал, платил втридорога за угощения, показывал фотографию своей бедной мамочки, зубы заговаривал по-всякому, да так, что я, когда в конце концов ему отказала, и впрямь вообразила себя невинной девушкой. Однако Тони, надо признать, никогда прежде не выказывал охоты особо тратиться - даже когда, отправляясь в кино, он клал в карман сорок франков, и то ему бывало тошно. Наверное, это быстро меняется, или же наглости прибавляется, когда меньше знаешь. В любом случае, не успела я сообразить что к чему, как он мне уже говорил:

- Ладно. Не хочешь - не надо. Не будем ее брать.

Сухой, надутый, неприступный - не человек, а повестка из суда.

И с таким недовольным видом он подошел к шкафу, достал белую тенниску, брюки и мокасины - свой первый наряд - и побросал все на кровать. Я спросила:

- Что ты делаешь?

В ответ услышала только, как по стеклу барабанит дождь. Тони снял халат и натянул брюки. Я снова спросила: - Тони, ответь, пожалуйста, что ты делаешь? Как будто и так не понятно было что. Он, застегиваясь, взглянул на меня:

- Спасибо тебе за все, Белинда. Всегда буду жалеть о том, что потерял тебя. Но я не смогу жить в этой… в этой… - Он пытался найти слово пообиднее, потом продолжил: - Два года, три, а может, и больше? Я не смогу! Не смогу!..

Черт возьми, у него слезы стояли в глазах, ей-же-ей! Он отвернулся, чтобы надеть тенниску. Конечно, чтобы разобраться, что все это значит для меня, я могла бы посмотреть в глаза той идиотке, но эта дубина будто окаменела. Сказала бы хоть что-нибудь: что не хочет мешать, что зашла его проведать или что ей нужно в туалет - так нет же. А Тони до чего хитер - судите сами: отвернувшись от меня, сказал таким тоном, как будто ему все это безразлично:

- Вообще-то я все уже хорошенько обмозговал. У нас ведь "Конфетница" пустует, вот я и вспомнил о Лизон.

Как это истолковать, я знала: во-первых, "Конфетница" - это комната Эстеллы, нашей хохотуньи, которая в расстроенных чувствах уехала от нас в прошлое воскресенье на работу в Гавр, где у нее остался младенец. Во-вторых - и это угадать было еще проще, - имя у этой великой скромницы было как у всех нормальных людей - Элиза.

Я подошла к Тони, обняла его сзади. Уткнувшись в его плечо, тихо спросила:

- А Саломея - это кто такая была?

Он понял, что я готова все обговорить; широко улыбаясь, сел на краешек кровати и ответил:

- Танцовщица из Библии. Она хотела заполучить голову одного типа, который кричал в пустыне и ел саранчу. Было такое кино, я смотрел. - И тут же добавил: - Тебе достаточно пару слов шепнуть хозяйке - тебе-то она ни в чем не отказывает.

Я посмотрела на эту Лизон и медленно подошла к ней, напрягая мозги изо всех сил. Под пальто, судя по всему, была фигура под стать мешку с картошкой, я бы гроша ломаного на такую лошадку не поставила. А себя я считала не глупее прочих. Я наклонилась, заглянула ей в лицо снизу и увидела ее глаза - черные, а взгляд - упрямый, непроницаемый. Я спросила - хотя бы для того, чтобы услышать ее голосок:

- Ну а ты-то что скажешь?

И пусть на моей могильной плите напишут "дура", но тут она меня уела. Даже реснички у нее не дрогнули, когда она тихо-тихо - словно ветерок прошелестел - ответила:

- Я всегда мечтала быть шлюхой.

Я вернулась к своему табурету, легла на него животом и снова "поплыла" - вроде чем-то занята, а потом остановилась и, вздохнув, сказала:

- Коли она будет только товаркой и поделится с нами заработком, то попробовать можно. Скажем, неделю.