Читать книгу "Мне ли не пожалеть… - Владимир Шаров"

Обручение (законным браком они сочетались уже в ссылке) доставило Краусу и Бальменовой известность не только среди своих, и постепенно, хотя и не сразу, прошлые грехи были им отпущены.

Многим в стране они представлялись настоящей живой ячейкой нового общества, нового мира, и в ссылке для Крауса это стало отличным трамплином. Он, например, оказался очень силен, даже умен в дискуссиях; он вообще был прирожденный теоретик, любил спор, полемику, любые словесные драки, был в них находчив, изобретателен, редко кому удавалось загнать его в угол. Хорошо было и то, что их с Бальменовой дом был гостеприимен и хлебосолен: родители с обеих сторон помогли щедро, так что она и Краус часто выступали на правах хозяев, были во все приняты и посвящены. Это тоже способствовало его партийной карьере, именно его, потому что она, к удивлению всех, кто знал ее раньше и не сомневался, что первой скрипкой в их дуэте будет Бальменова, в Кимрах сознательно тушевалась, ей явно нравилось и было внове, что она верная и заботливая жена, что ей хватает одного отсвета его успехов. Было видно, что она его любит и ценит, у него был совсем другой, не знакомый ей ум, то, как он соединял, сводил самые разные вещи и что в итоге получал, не могло ей не нравиться. С ним ей никогда не было скучно и, конечно, ей было приятно, что и остальные наконец его оценили. Эта идиллия продолжалась две трети срока, а потом Бальменова на глазах стала вянуть.

В письмах к матери, с которой она была очень близка, Бальменова жаловалась, что последнее время мается, буквально не находит себе места, что целыми днями у нее болит голова, ломит кости, а отчего это – она понять не может. В ответ мать сначала очень осторожно высказалась в том смысле, что, скорее всего, в их семействе скоро появится маленький, а когда это предположение было категорически отвергнуто, написала дочери, что та всегда во всех играх была лидером, всегда была деятельной и живой, настоящая юла, и она убеждена, что ее угнетает именно это ее сознательное самоуничижение. Доля правды, наверное, здесь была. Хотя она знала, что любит Крауса, по-прежнему его любит, но тут, в этом крошечном городке среди одних и тех же лиц, разговоров, пейзажей, оставаться, играть и дальше свою роль ей в самом деле было все труднее.

Пошел уже последний год их ссылки, когда она вдруг настойчиво стала говорить мужу, что не знает, что с ней такое, но дальше она в Кимрах жить не может и не будет. Она, будто заведенная, повторяла ему это день за днем, словно приехала сюда отдыхать, а теперь ей этот курорт надоел и она хочет назад, домой. То она требовала, чтобы он бежал вместе с ней, потому что он ее муж, они обвенчаны, то соглашалась бежать одна, говорила, что ей никто не нужен, она справится сама. Иногда она, по-видимому, приходила в себя, успокаивалась, просила у него прощения, у него и у партии, потому что и женой ему она была по заданию партии. С каждым месяцем, однако, эти просветы случались реже.

В Кимрах отбывало срок несколько десятков ссыльных, городок по своей близости к Москве был среди них весьма популярен. Как это обычно и бывает там, где молодые, полные сил люди изготовились, привыкли к смерти, нравы здесь царили свободные. Все они были изгоями, общество осудило их, отвергло, и, естественно, на его условности они обращали мало внимания. Они сходились в пары и расходились легко, во всяком случае, на взгляд со стороны – легко, и всегда это касалось только тех, кто решил жить вместе или, наоборот, решил, что вместе они больше жить не будут. Они отдавали свои жизни ради других, отдавали потому, что знали: без крови новое справедливое общество не построишь, это как бы храм «на крови», вполне понятно, что, когда им не мешали, когда их хоть ненадолго оставляли в покое, они и сами пытались жить по законам нового общества. Свободный брак и свободная любовь, равенство и свобода в любви были из тех заповедей, в которые они верили свято. Так что я не сомневаюсь: узнай другие ссыльные об отношениях, связывающих Крауса и Бальменову, никто из них не выразил бы удивления. То, что Краус смотрел на свое обручение с Бальменовой как на обычное партийное задание, выполненное, кстати, весьма успешно, и что для него, стань они и вправду мужем и женой, это бы унизило, оскорбило их борьбу, значило, что не они для партии, а партия для них, – большинство без труда бы поняло.

Раз он даже ей нечто подобное сказал (они тогда по обстоятельствам места целую неделю были вынуждены спать в одной постели), и она согласилась, хотя видела, что нравится ему. До этого она не знала, как он себя поведет, и главное, не знала, как она сама хочет, чтобы он себя повел. Она его любила, по-настоящему любила, но в тот раз согласилась с ним и была согласна с ним все эти долгие три года; теперь же, собираясь бежать из Кимр, она объясняла это себе чем угодно, только не тем, что больше не может жить вот так, девицей при живом муже.

Временами Бальменова буквально сходила с ума от необходимости жить с Краусом под одной крышей. Ссылка не сделала ее взрослой: она была наивна, совсем еще дитя, и это, то, что она как в сказке хочет «то, не знаю что», настолько ее смущало, что она и себе не решалась сказать, что он не просто ее товарищ по партии. Сказать, что она влюблена в него, что она любит в нем все: тело, запах, то, как он говорит и как сидит, и он давно должен был это понять, сделать ее своей.

Бальменова не могла ему это сказать, а он день за днем пытался ей растолковать, что побег в настоящих условиях – глупость, форменное безумие. Он говорил ей, что дела у них идут как нельзя лучше: ссылка, эти три года не просто не оказались зряшной потерей времени, наоборот, как революционерам они им безмерно много дали. Позволили найти и единомышленников, и верных сторонников. Фактически, говорил он ей, у него теперь на несколько лет вперед есть своя программа действий, есть и средства для ее осуществления, даже есть люди, которые готовы за ним пойти, его группа. И вот все это она, неизвестно почему, хочет поставить под удар. В конце концов ему как будто удалось ее убедить. Во всяком случае, она сказала, что снова все обдумает, пока же они решили, что снимут второй дом и поживут врозь.

Краус давно видел, что ей худо, но был уверен, что ничего серьезного здесь нет – обыкновенная женская блажь, и, когда она отказалась от своих планов, был рад, что дурь кончилась и все вернулось в свою колею. Он не скрывал, что очень этим доволен, и, когда она захотела с ним объясниться, даже не пожелал ее слушать, ласково поцеловал в лоб и сказал, что говорить тут не о чем.

Причиной такой резкой смены настроений Бальменовой стали отнюдь не доводы Крауса. Как раз накануне партия наконец дала добро на один давний ее проект, и у Бальменовой появилось свое дело. Даже в другой дом она решила переехать не потому, что хотела быть дальше от него, просто для новой работы ей было необходимо как-то отделиться от политических, не только от Крауса.

Суть ее задания была столь же старой, как само народничество: еще первые землевольцы, мечтавшие о крестьянской революции, о новой пугачевщине, говорили, что, чтобы свергнуть монархию, необходимо объединить всех недовольных и обиженных, всех угнетенных, голодных и гонимых. Лишь общая ненависть может разрушить зло. Но успехов и тогда, и позже здесь было с гулькин нос. И вот Бальменова написала в ЦК записку о скопцах и хлыстах, с которыми они пели в лептаговском хоре. В письме после очень тщательного и почти восторженного анализа всего того, что было связано с их организацией, она делала вывод, что в грядущей революции сектанты, особенно вышеназванные, должны стать самыми полезными союзниками партии, и просила дать ей санкцию на ведение с ними переговоров. Теперь, спустя год, согласие пришло.