Читать книгу "Скопин-Шуйский - Наталия Петрова"

Уже после убийства самозванца в разговоре с польскими послами думные бояре сообщили, что «Дмитрий не был царевичем… Однако, так как дело зашло уж очень далеко, то мы бы терпели его, если бы только он обходился с нами по-христиански и прилично»[103]. Знали о подложности царя и братья Шуйские. «Ч… это, а не настоящий царевич; вы сами знаете, что настоящего царевича Борис Годунов приказал убить, — сообщил Василий Шуйский своему доверенному лицу. — Не царевич это, но расстрига и изменник наш»[104]. Почему же самозванца признали царем? Для опытных политиков вроде Василия Шуйского самозванец мог быть предлогом, ступенью на пути к власти, вполне возможно ими же и сотворенный, «замешанный», как сказал В. О. Ключевский. Поэтому даже вынужденное признание его царем могло принести выгоды в дальнейшем. А москвичи в день венчания «Димитрия» на царство наблюдали, как два аристократа — князь Василий Шуйский и князь Федор Мстиславский — сопровождали его в Успенский собор в карете. Как тут не поверить в истинность нового царя!

Не мог не размышлять над слухами о лживости царя и стольник Скопин. От своих родственников Шуйских Михаил не раз слышал: «Хоть и не истинный царь Дмитрий, однако ж присягнули». Родственники матери Татевы хорошо помнили крутость нрава Годунова и оттого разделяли желание многих пресечь этот «худой род» на троне.

Но если царь — самозванец, то почему переходят на его сторону царские воеводы? Неужто лишь из корысти? А может быть, царевича все-таки не убили в Угличе и он действительно спасся? Не одного стольника Скопина мучили сомнения, многие задавались тем же вопросом. «О братии любовнии! Не дивитесь начинанию, но зрите, каково будет скончание!» — предрекал последующие события автор «Иного сказания».

Весной 1605 года в войске началась повальная измена. Кто-то приносил присягу неволей — «из-под сабли крест целовал». Кто-то совестился, приказывал своим холопам предварительно связать себя, будто пленного. Иные предавали царя Федора Борисовича без особой борьбы с собой, мечтая за помощь и поддержку нового царя, пусть и неизвестно откуда взявшегося, получить чины и награды. К маю 1605 года самозванец был уже под стенами Москвы и ждал только одного — освобождения престола. Посланные им подручные удушили вдову Годунова и царя Федора, а народу объявили, что Годуновы приняли яд.

Многие современники событий увидели в ужасных обстоятельствах гибели жены и сына Годунова возмездие за убийство царевича Дмитрия. «Се днесь зрите, любимы мои, какова кончина творящих неправедные беззакония: в ню же меру мерят, возмерится им, и кую чашу прочим наполняют, и сами ту же испивают»[105], — назидательно заметил летописец. Кто-то объяснял жестокость расправы с детьми Годунова местью покойному правителю за его собственную жестокость к опальным: «Ненависть к Борису… по смерти его пала на его сына»[106].

А воцарившемуся «Димитрию» необходимы были для подтверждения легитимности его власти свидетельства людей близких, хорошо его знавших до «убийства» в Угличе; самым главным доказательством подлинности царя в глазах народа должно было стать признание его матерью — царицей-инокиней Марфой Нагой.

Мать царевича и ее «сын»

В исторической литературе прочно утвердилось мнение, что именно Скопину-Шуйскому самозванец поручил уговорить и привезти из монастыря в Москву свою «мать», инокиню Марфу[107]. Однако при внимательном рассмотрении этого вопроса выясняется совсем иное.

Старица Марфа — мать убитого в Угличе царевича Дмитрия — в миру звалась Марией Нагой. Свое родословие Нагие вели от «доброго рода» тверских бояр, перешедших на службу к великому князю Ивану III после присоединения Тверского княжества к Москве. Особенно продвинулся по служебной лестнице Афанасий Нагой: он вошел в окружение Ивана IV и в 1580 году выдал свою племянницу Марию замуж за царя.

Последний брак Ивана IV длился недолго, через четыре года царь скончался, оставив молодую вдову с маленьким царевичем. После гибели Дмитрия в Угличе в 1591 году и окончания следственного дела Марию, насильно постриженную с именем Марфа, отправили в Николо-Выксинскую обитель, что под Череповцом. Тем самым Годунов, как заметил современник событий, совершил «второе после сына убийство — его матери»[108]. Когда же в 1604 году объявился самозванец, Годунов велел привезти инокиню в Москву и учинил ей в своих покоях допрос. Со времени угличских событий прошло уже 13 лет, но едва ли Марфа смирилась с потерей сына и несправедливым решением следственной комиссии. Если к этому прибавить постриг без желания, утрату привычного окружения и привычного образа жизни, то станет понятным поведение Марфы в царских покоях.

Слухи о допросе, якобы имевшем место в царском дворце, записал один из иностранцев[109]. В кремлевском дворце Марфе был задан мучивший царскую чету вопрос: «Жив ее сын или нет?» Годунов обращался с Марфой сурово, присутствовавшая же при этом разговоре царица Мария Григорьевна и вовсе повела себя как истинная дочь Малюты Скуратова. Схватив горящую свечу, со словами: «Говори, б…, то, что ты хорошо знаешь!», она начала тыкать ею в лицо инокини. Быть, наверное, Марфе без глаз, если бы Борис не унял свою злобную супругу. По одной из версий, вдова Грозного ответила, что ничего об этом не знает. Конечно, она испытывала страх, но и желание отомстить за смерть сына было велико. По другой версии, ее ответ звучал так: «Сын мой жив, но в стране его нет. А рассказали мне об этом люди, которых уже нет в живых».

Что действительно произошло в тот день во дворце, никто, разумеется, не знает. Но дальнейшие действия Годунова, сославшего Марфу подальше от Москвы, за 600 верст, и приказавшего содержать ее в еще большей строгости, косвенно подтверждают возможность подобного разговора. Что же касается царицы, то ее жестокость к несчастной матери сохранялась и когда Федор Годунов занял престол после смерти отца. Из ссылки по его распоряжению были возвращены некоторые сосланные его отцом бояре. По рассказу очевидца, народ кричал и требовал, чтобы и мать царевича была привезена и посажена у городских ворот, «дабы каждый мог услышать от нее, жив ли еще ее сын или нет»[110]. Но царица о возвращении Марфы и слышать ничего не хотела и, наверное, отдала бы приказ отравить ее, если бы через два месяца не рассталась с жизнью сама.