Читать книгу "Зеленая лампа - Лидия Либединская"

Да, главное в жизни – не терять мужества. Каких-нибудь полтора года назад меня не принимали в пионеры, и мне казалось, что жизнь кончилась. Но вот пришла весна 1934 года, и завтра, накануне майских праздников, мне предстоит надеть красный галстук на шею – кого бы вы думали? Самого Георгия Димитрова! Он приедет к нам в школу, и мы будем принимать его в почетные пионеры.

Конечно, мы с бабушкой не спали почти всю ночь, долго разговаривали в темноте, и она сетовала, что родилась не вовремя и не пришлось ей заниматься общественной деятельностью.

– Владимир Николаевич был очень ревнив, – вздыхая и ворочаясь в постели, говорила бабушка. – Он даже запретил мне ходить на занятия любителей струнной музыки, организованные в Тифлисе сестрами Тизенгайзен, родственницами декабриста. А сейчас, о, сейчас я обязательно была бы председателем чего-либо…

Утром бабушка придирчиво осмотрела мой туалет: белую блузку и синюю сатиновую юбку, красный галстук и белые с голубыми каемками резиновые тапочки, которые мы за сочетание цветов называли райскими.

День мне запомнился ярким и солнечным. Косые столбы пылинок летели через большой зал, деревья в огромных окнах покачивались, и мелкая клейкая листва светилась на солнце. Я смотрела в зал сбоку, из-за сцены. В руках у меня новенький красный галстук и железный зажим, на котором эмалью три огненных языка – пионерия, комсомол, партия. В зале шумно и гулко. Но вот на мгновенье всё стихает, и тут же тоненькое «ура» и нестройные поначалу аплодисменты заполняют зал.

Димитров проходит мимо меня быстрым легким шагом – большой, решительный. Аплодисменты всё громче. Он приветственно поднимает над головой две сомкнутые в рукопожатии руки, пытается что-то сказать, но ребята не слушают, продолжая хлопать и кричать. Кто-то выбегает на сцену и обнимает его. В страхе, что мне будет не протолкаться к нему, я нарушаю порядок, предписанный директором и вожатым, протискиваюсь вперед. Ребята расступаются.

– Пионерская база 25-й образцовой школы принимает вас в почетные пионеры! – звучит торжественный голос Фати Гурария.

Я тянусь изо всех сил, стараясь заправить галстук под воротник его рубашки. Руки мои дрожат, и концы галстука не попадают в зажим.

Димитров смеется, я чувствую на щеках и шее прикосновение его сильной, горячей ладони.

Хор запевает «Взвейтесь кострами, синие ночи». Поет весь зал, и Димитров поет вместе с нами. А потом, держа меня за плечи левой рукой, правой отдает пионерский салют и говорит громко и серьезно:

– Обещаю с честью носить высокое звание пионера Союза Советских Социалистических Республик! Обещаю бороться за коммунизм!

Что было, то было…

18

Приближался 1937 год. Пушкинский год. Да, да, для нас, школьников, это был поистине пушкинский год. Чудовищная сущность его раскрылась нам чуть позже. 10 февраля исполнялось сто лет со дня гибели поэта, и в ознаменование этой даты мы на уроках литературы весь год изучали только Пушкина. Так решила наша учительница Прасковья Андреевна Шевченко, не знаю, своей ли волей или согласовав с РОНО.

Пушкин, Пушкин, Пушкин! Веселое имя Пушкин летело по всей стране – с экранов кинотеатров, со страниц газет и журналов, с театральных подмостков, из радиорепродукторов. Мы, школьники, ходили как пьяные от пушкинских стихов.

Осенью 1936 года наш класс перевели во вновь отстроенное школьное здание на углу Дегтярного и Воротниковского переулков, на месте, где был когда-то фруктовый сад «Золотой рыбки». Занятия в новой школе начались 19 октября. 19 октября – лицейская годовщина! Может, и нам суждено лицейское братство, может, и среди нас есть свой Пушкин? Мы посвящали Пушкину стихи, сочинения, мечты. Пушкин снился нам. Мы мечтали совершить паломничество в Михайловское: поездом до Пскова, а дальше пешком, обязательно пешком! А пока мы ходили по Москве, отыскивая дома, связанные с пребыванием поэта в нашем городе, – их в те годы было значительно больше, чем сейчас.

Мы говорили о Пушкине, как о живом. Спрашивали друг друга, понравилось ли бы Пушкину наше метро, наши новые мосты, перекинутые через Москву-реку, неоновые фонари на улице Горького?

Пушкин, Пушкин, Пушкин…

Встретив Новый год, мы отправились на Тверской бульвар. Летел легкий прозрачный снег. Он ложился в складки бронзового плаща, в курчавые пушкинские волосы. Блестели заиндевелые ветки деревьев.

Мы читали Пушкину его стихи. Без конца читали. Строфы «Евгения Онегина», «Роняет лес багряный свой убор», «Воспоминания в Царском Селе», «К морю», «Царя Салтана».

В синем небе звезды блещут,

В синем море волны плещут,

Тучка по небу идет,

Бочка по морю плывет…

От гениальной простоты этих строк трудно было дышать. И вдруг в морозной тишине новогодней ночи раздался дрожащий от волнения мальчишеский голос:

Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг, Отчизне посвятим

Души прекрасные порывы!

Это прозвучало как клятва. Так в торжественной тишине воины принимают присягу. Счастлив, кто в юности испытал такие мгновения…

А снег всё летел и таял на разгоряченных наших щеках, серебрил наши волосы. Наши сердца были переполнены любовью к Пушкину, к стихам, к Москве, к Отчизне. Мы жаждали подвига, безмолвно клялись свершить его. Сверстники мои, дети двадцатых годов, люди счастливого и трагического поколения! Вы росли равноправными строителями советской власти, вы гордились своими отцами, совершившими невиданную в мире революцию, вы мечтали стать достойными их продолжателями…

Но вот пришел 1937 год. Вы встретили его с чистым и открытым сердцем. Вы не знали, что он несет вам.

Скольких из вас заставляли отрекаться от своих отцов! Вам говорили, что люди, которыми вчера гордилась страна, – враги народа. Это говорил человек, портреты которого вы привыкли видеть в классах, в парках, на улицах. Не верить ему вам казалось кощунством. И все-таки вы не отказывались от своих близких – коммунистов и беспартийных, русских и евреев, армян и грузин, латышей и немцев, от отцов ваших, не щадивших жизней своих в царских тюрьмах и ссылках в грозные дни семнадцатого года.

Я помню открытые комсомольские собрания. Я помню красные ребячьи лица, капельки пота на висках, на пухлых, еще по-детски безусых губах. Не от игр или беготни были красными и потными эти лица. Пришла первая беда в жизни, страшная беда. Надо было выстоять, не сломаться. Надо было понять. Вас исключали из комсомола, отбирали заветные красные книжечки. Но вы продолжали отлично учиться, вести общественную работу. Вы пытались бороться.

В те годы дети были лучше взрослых. Они ничего не боялись, они верили в дружбу, в товарищество, они не подозревали, что такое «приятельские отношения». Мы вставали на рассвете и ехали занимать очереди в тюрьмах, чтобы товарищи наши могли передать родителям пакетики с едой. Мы ночевали у товарищей, если они оставались одни. Квартиры их опечатывали, дети оказывались на улице, и, если не было родственников, которые могли бы их приютить, мы забирали их к себе, чтобы их не отправили в детские приюты. Разве могли мы себе представить, что многие из них по окончании школы сами будут арестованы как «потенциальные мстители» за отцов и матерей?!