Читать книгу "Смертельная любовь - Ольга Кучкина"

* * *

Однажды пошли гулять на мосты в Грассе. Только что перестал дождь. Поперек тротуара ногами к мостовой лежал человек весь в крови, от горла до колен. Бунин впился в него взглядом. Вера Николаевна еле оттащила мужа, боясь за его нервы. Обсуждали, что это – ограбление, убийство из-за ревности, самоубийство. Прошлись немного и опять вернулись к этому месту. Группа полицейских сопровождала человека в крови. Он поднялся и шел своими ногами. Оказалось, итальянские рабочие поссорились из-за женщины, произошла дуэль на бритвах, один полоснул другого.

Через два с лишним года (8 апреля 1925 года) Бунин увидит на мосту другого человека – на этот раз его задавят насмерть. Бунин будет без Веры и почему-то решит, что это – Вера. В страшной тревоге вернется домой – и увидит Веру.

Чувство страха за нее, страх потери – оборотная сторона неизбывного чувства вины.

* * *

Галина Кузнецова, красивая, молодая, с небольшим талантом и большими притязаниями, появится на вилле Бельведер и унесет сон и покой Бунина.

Через месяц после несчастного случая Вера записывает: «У меня новая жизнь – Яна совсем не вижу».

Дневники этой поры, с 1925-го по 1927-й, Бунин уничтожил.

Из оставшихся записей – не про то, что с ними, а про то, с чем это рифмовалось:

«После завтрака облака на западе. Скоро понял, что не облака. Говорят, что идет страшный лесной пожар… Часа в четыре все ближе докатывающийся до нас мистраль, хлопанье дверей по всему дому. Облака заняли треть неба. Пустое гигантское рыжевато-грязное руно – Апокалипсис! Ночью огонь».

Кто-то из специалистов по Бунину счел, что он сумел обмануть жену. Внушить ей, что отношения с Галиной носят чисто платонический характер. Вряд ли так. Слишком цельным был Бунин и слишком большая близость существовала между ним и женой, чтобы плоско обмануть жену.

Вера Николаевна – наедине с дневником: «Сегодня я совсем одна. Может быть, это лучше – свободнее. Но тоска ужасная… Расплата, что имеешь мужа, который “радует других”, а потому он освобожден от обязанности радовать меня… Вечером говорил, что больше всего в мире любил мать и меня любит не меньше. Да, непонятна душа человеческая!»

Она болеет. «Вероятно, Ян испугался за меня. Пошел, позвал, гулял. И ведь всегда, когда он гуляет со мной, он чувствует себя хорошо, уютно. Но от нервности он должен куда-то бежать, с кем-то говорить, и только, когда я заболеваю, он приходит в себя и пугается, озирается вокруг, начинает понимать важность моего существования».

31 октября 1926 года, ночь: «Когда я пришла к нему наверх, он лежал в постели, видимо, ждал меня. Был нежен. Говорил, что только я для него все. Что мысль о моей смерти преследует его уже 20 лет. 40 лет боялся смерти матери, а 20 – моей. Поэтому, когда я заболеваю, то у него весь мир преображается. И он, как сумасшедший, должен куда-то лететь. Он понимает, что может увлечь, но это не настоящее…»

Все она сумела принять и все пережить, любя высокой, жертвенной любовью, какая редко встречается.

* * *

Но и он – на вопрос Ирины Одоевцевой об отношении к Вере Николаевне – отвечал: «…Люблю ли я ее? Разве я люблю свою руку или ногу? Разве я замечаю воздух, которым дышу? А отсеки мне руку или ногу или лиши меня воздуха – я изойду кровью, задохнусь – умру… Всегда благодарю Бога, до последнего моего вздоха буду благодарить за то, что он послал мне Веру Николаевну».

Они говорили о смерти, кому будет тяжелее, оставшемуся одному.

Он сказал: «Да, тяжело терять жену, но ты для меня больше, ты для меня родная, и никого в мире нет ближе тебя и не может быть. Это Бог послал мне тебя. – И совсем разволновавшись: – Не будем об этом».

Она уезжала к врачу – он заносил в дневник: «мучительная нежность к ней до слез».

Утром входил к ней – двадцать лет минуло, как они вместе: «Клянусь днем твоего рожденья, что я тебя ужасно люблю».

10 апреля 1927 года: «Сейчас мы отпраздновали наше 20-летие. Ужинали дома. Я – сардинками, Ян – ветчиной. Выпили Pouilly. Ян мне сказал: “Спасибо тебе за все. Без тебя я ничего не написал бы. Пропал бы!” Я тоже поблагодарила его – за то, что он научил меня смотреть на мир, развил вкус литературный. Научил читать Евангелие. Потом мы долго целовались, и я, смеясь, сказала: “Ну уж ты ни с кем так много не целовался, и ни с кем так много не бранился”. – “Да, – ответил Ян, – мы бранились много, зато дольше 5 минут мы друга на друга не сердились”».

18 декабря 1927 года: «Ян нежно обнял: “Я хотел сейчас к тебе пойти, нашел под столом 50 фр. Верно, ты обронила, и стало тебя так жалко”. Какой он странный и нежный человек. И как я иногда боюсь за него».

На следующий день: «Ян вчера был очень трогателен. Он расстроился, увидя мое состояние. Говорил: “Ты ведь часть моей души”…»

Она обретала силы в Боге: «Одна в Ницце. Странное чувство… Идя на вокзал, я вдруг поняла, что не имею права мешать Яну любить, кого он хочет, раз его любовь имеет источник в Боге».

Но еще в 1932 году Бунин заносит в дневник: «Лежал в саду на скамье на коленях у Г., смотрел на вершину дерева в небе – чувство восторга жизни. Написать бы про наш сад, – что в нем. Ящерицы на ограде, кура на уступе верхнего сада…»

* * *

«Не могу же я, – подумал он, – не могу же я ни с того, ни с сего приехать в этот город, где ее муж, где ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!» – И город этот показался ему каким-то особенным, заповедным городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! – И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние…

* * *

Он ждет присуждения Нобелевской премии. Кругом разговоры, что он ее получит, а все не присуждают. С этими премиями всегда волнения, всегда интриги. Ждет и Мережковский, другой эмигрант, живущий в Париже с женой Зинаидой Гиппиус. Он обращается к Бунину со странным требованием: отказаться от премии в его пользу, а он, Мережковский, отдаст за это Бунину 200 тысяч франков. Второй вариант: кого бы из них двоих ни наградили – разделить деньги пополам. Бунин резко реагирует. Он оскорблен нелепой торговлей. Он знает себе цену и не стесняется ставить на место других. Однажды бросил: «А кто – совсем между нами – скажите, в эмиграции равен Бунину?»

У него давно испорчены здоровье и характер. Ему трудно, и с ним трудно. Трудно и с деньгами, которых нет.

Он ходит по привычке в кино.

Характерная запись: «Вышел пройтись, внезапно зашел в кинематограф. Опять бандиты, похищение ребенка, погоня, бешенство автомобиля, несущийся и нарастающий поезд. Потом “Три мушкетера”, король, королева… Публика задыхается от восторга». Зато другое: «Возвращался почти бегом от холода – на синем небе луна точно маски с мертвого, белая, светящаяся, совсем почти лежащая на левое плечо».