Читать книгу "Призрак музыканта - Сабахатдин-Бора Этергюн"

Перед судом я добился свидания с Панайотисом. Его привели ко мне в полутемную большую комнату. Руки его по-прежнему были связаны сзади, одежда порвалась и была запачкана, глаза ввалились, лицо похудевшее, бледное с каким-то болезненно сосредоточенным, остановившимся взглядом. Когда Панайотис увидел меня, его выпуклые губы, сильно потрескавшиеся, слабо дрогнули в детской его обычной улыбке. Лицо сильно обросло и это сильнее оттеняло бледность. Я попросил стражника, который сопровождал моего друга, отойти в сторону и позволить мне поговорить с Панайотисом. В комнате не было ни одной скамьи. Мы молча остановились друг против друга.

— Как ты? — спросил я.

Должно быть, не самый умный вопрос. Но надо было с чего-то начать.

— Спасибо, — голос его был какой-то ослабевший, бесцветный.

Он помолчал и добавил:

— Руки только больно. Видишь, связаны сзади и не развязывают мне их.

— Таков порядок, — сказал я. — Но скоро суд, и тогда твоя судьба решится. Потерпи.

Он молчал и умоляюще смотрел на меня. Я догадался, что он хочет спросить о Сельви.

— Она здорова, — мне не хотелось произносить ее имя. Мне казалось, что это словно бы сделает меня причастным к дурному поступку Панайотиса. А впрочем, я ведь и так был причастен ко всему этому, запятнан, испытывал неприятные чувства стыда и вины.

Панайотис ничего не произнес в ответ. Он горбился. Видно, ему было тяжело стоять. Он переступал с ноги на ногу, перенося тяжесть измученного тела то на одну ногу, то на другую. Вдруг он по-детски потянул носом и всхлипнул. У меня сердце задрожало от жалости. Всхлипывая и шмыгая носом, он заговорил почти бессвязно:

— Отец Анастасиос… он… она… Он сказал, что я, что мы… должны… должен отказаться, потому что это навлечет беду на многих людей… А я… она… Надо было увезти ее далеко! Она… Она просила меня: «Панко, увези меня далеко! Уедем далеко!» Панко!.. — слезы не дали ему договорить.

— Отец Анастасиос был прав, — сказал я тихо. — Жаль, что ты не послушался его. Теперь он сослан в отдаленный монастырь. Эх, Панайотис, если бы ты видел, как убивались несчастные родители этой девушки, ты бы понял, что есть многое на свете, что выше любви.

— Нет! — голос его зазвучал высоко и отчаянно. — Нет на свете ничего выше любви! Нет!

Я подошел ближе, погладил его по выступающему под рваной рубахой исхудалому плечу, и молча ушел.

Городской суд приговорил Панайотиса к пожизненному тюремному заключению в тюрьме в Брусе. Его должны были увезти из нашего города. Увезти в город моего детства. Мне позволили снова увидеться с ним. На этот раз его руки и ноги были закованы в цепи, но это все же не так больно, как связанные руки.

— Ну, Панко, — я старался говорить ласково, чтобы приободрить его. — Все позади, твоя судьба решилась. Это все равно лучше, чем неопределенность.

Он кивнул.

— А знаешь, — продолжил я, — ты ведь едешь в мой родной город!

— Я знаю, — он попытался улыбнуться, но вышла только дрожь губ.

— Ты увидишь мою родину — прекрасный Анадол. Могила Омира — помнишь? Я узнал, что друзья или родные заключенного могут присылать ему одежду, еду. Я всегда буду делать это! Возможно, я переберусь в Брусу, в столицу, и тогда буду ближе к тебе.

На этот раз ему все же удалось улыбнуться.

— А пока, — я протянул ему большой сверток, — мне позволили передать тебе вот это. Здесь твоя одежда, флейта, тамбур, съестные припасы — немного, на дорогу, и Евангелие, пусть твоя вера утешит тебя. Будь терпелив и помни о том, что у тебя есть друг — я.

— Благодарю тебя за все. И я навсегда останусь твоим другом. Прощай!

— Не будем прощаться навеки, будем надеяться на новую встречу.

Но этот наш короткий разговор оказался последним.

На следующий день Панайотиса увезли.

После всех тревог и унижений можно было обдумать свою дальнейшую судьбу. Отец хлопотал о том, чтобы Хасан и я могли вернуться в Брусу и попасть ко двору. Сам он уже не думал о возвращении, он отяжелел, постарел и предпочитал спокойную жизнь провинции столичной суетности.

Теперь я стал больше времени проводить с братом. Я заметил, каким он стал мрачным, суровым. Я ощущал в нем и жестокость. Многих удивило то, с какой яростью он набросился на жителей в Харман Кая — родном селении Панайотиса. Однажды мне понадобилось о чем-то спросить его, или попросить, уже не помню. Я постучал в дверь его комнаты. Он не откликался. Тогда я приоткрыл дверь. И был поражен. В стенной беленой нише я увидел изображение Сельви — икону Панайотиса!

6

ХАСАН

Разумеется, я ни на миг не усомнился в том, что мой брат не сделался неверным. Я просто о многом вспомнил, многое сопоставил, и, соответственно, многое понял. А после я просто многое узнал — от Хасана, от моей матери, а кое-что и сам домыслил.

Увидев изображение Сельви, тогда, давно, когда отец Анастасиос показал нам в монастыре икону Панайотиса, мой брат влюбился в девушку. Он понял, что это портрет, и решил узнать, кто же эта девушка. Разумеется, Панайотис мог знать, кто она такая. Но спрашивать открыто Хасан, конечно же, не хотел. Он устроил всю эту ловушку со своим доверенным слугой, продажной гречанкой и ее девушками, и таким образом кое-что узнал о Сельви. Он понял, что влюбился в дочь моего деда Абдуррахмана. Он поделился со своей матерью и попросил ее посмотреть на девушку и подготовить почву для сватовства. Он слышал о болезни Сельви, но был уверен, что после замужества все ее болезненные припадки и видения пройдут. Он так и сказал матери в ответ на ее возражения, она-то не очень хотела видеть Сельви своей невесткой. Но ради единственного сына, чтобы не огорчать и не раздражать его, все же отправилась в дом моего деда. Сватать Сельви Пашша, впрочем, не стала, но внимательно понаблюдала за ней и за ее матерью. После этого Пашша решила, что девушка больна серьезно, а кроме того, избалована, изнежена. Но опять же, чтобы не огорчать сына, Пашша сказала, что по ее мнению Сельви еще рано замуж, надо чуть выждать. И тут нетерпеливый Хасан вдруг проявил какое-то мрачное терпение и упорство. И мать его поняла, что он от своего желания не отступится, но не знала, что делать.

Хасану было уже за тридцать. Его мужская жизнь началась довольно поздно, лет в семнадцать-восемнадцать, с двух черных рабынь, которых ему подарила его мать, когда заметила, что сын вошел в возраст любви. Несколько раз Хасана женили на девушках из хороших семей, но характер его с возрастом делался все тяжелее, и жены покидали его, требовали развода, забирали свое приданое и уходили. Таким образом, Хасан довольствовался рабынями, которых сам покупал, да притонами в греческом квартале. На невольничьем рынке он выбирал покладистых полнотелых негритянок, быстро пресыщался и дарил их приятелям.

Казалось, главным в жизни Хасана было совершенствование воинского искусства. Спустя какое-то время он выдвинулся на поле боя при взятии крепости Бига и был назначен командующим айдосским гарнизоном. Ему приходилось подолгу не бывать дома. То было время походов султана Мурада.