Читать книгу "Нежданный гость - Анна Коркеакиви"

— Я бы предпочла что-нибудь более экзотическое, — ответила она, перелистывая страницы книги. — Признаться, я за свою жизнь столько слышала об Ирландии, что мне кажется, будто я сто раз уже была там. В мире есть много других мест.

Несмотря на нелепые причины отказа — слишком дождливо, пожала она плечами, когда он во второй и последний раз предложить посетить Ирландию, — он не настаивал. Не настаивал даже, чтобы она сопровождала его, когда ему приходилось летать в Ирландию в периоды службы в Лондоне. Он всегда уважал ее выбор и не спрашивал о причинах ее равнодушия, приняв избранный ею ни к чему не обязывающий способ отдавать дань своему ирландскому происхождению: отпускать шуточки насчет ирландской болтливости в ответ на вопрос, почему она сидит, не открывая рта; следить за постановками пьес новых ирландских драматургов; надевать что-нибудь зеленое в День св. Патрика. Когда кто-нибудь менее сдержанный, чем Эдвард, выражал недоумение и начинал убеждать их, что ни одно побережье не может сравниться с утесами Мохер или что просто необходимо хоть раз в жизни увидеть озёра Килларни, он предоставлял Клэр право ответить. «Эдвард и так много ездит, — обычно говорила она, — а в отпуске мы навещаем мою семью в Штатах или возвращаемся в Англию. В оставшееся время — а его совсем немного — предпочитаем погреться где-нибудь на солнышке. Но мы непременно побываем в Ирландии!» Он с улыбкой кивал, а она принималась расспрашивать присутствующих о новой книге, новом доме или о только что родившемся внуке, чтобы избежать дальнейших вопросов.

Если Эдвард получит назначение в Дублин, друзья и знакомые будут говорить: «Наконец-то, давно пора», а ей придется делать вид, что случилось чудо, и повторять: «Наконец-то!»

Она закрыла сумочку и положила ее обратно в столик, заметив там флешку с переводом каталога для Музея Родена. Как бы ей хотелось найти прибежище в очередном переводе, укрыться в прекрасном мире богов и героев, в котором грешников ждет неотвратимое возмездие!

Она села за большой стол в библиотеке, на то самое место, где сидел Эдвард, когда сообщил ей об убийстве. Самое главное, что намерения у Джейми всегда хорошие. Этим его поступки отличаются от безумств ее юности. Если он и списывал, то лишь для того, чтобы порадовать ее и Эдварда хорошей оценкой. И если он использовал ее имя, вскочил в самолет, а теперь вот ускользнул из дому, то лишь потому, что в силу заблуждений юности ему кажется, будто от этого всем станет легче. Директор не должен знать, что Джейми подделал ее подпись, напомнила она себе. Иначе он его исключит.

Вынув из кармана телефон, она нашла номер Джейми.

Автоответчик.

«Вот черт, — подумала она. — Этого и следовало ожидать».

— Джейми, — обратилась она к автоответчику, — это мама. Срочно позвони мне.

Она понимала, что Джейми не соизволит позвонить, пока не сочтет нужным. И наверное, специально не проверяет принятые звонки. Пусть Джейми никому не желает зла и может быть милым и ласковым, он, в отличие от других детей, легко может кое-что утаить, не испытывая при этом угрызений совести. В семье принято считать, что он, как и Клэр, пошел в свою шведскую бабку (в семье ее звали Мормор[43]), а не в британских или американских родственников. Похоже, он унаследовал от нее то самое качество, благодаря которому ей удавалось до конца жизни скрывать свой истинный возраст. Но натура у него непокорная, что в сочетании со скрытностью приводит к губительным последствиям. О его неприятностях она всегда узнаёт постфактум, к тому же он упорно не позволяет ей вмешиваться в его жизнь, пока он об этом не попросит, и это сильно осложняет дело.

Впрочем, тут уж ничего не изменишь, а ей пора вернуться к своим делам. Она приготовила ручку и карточки, но от наполнявшей комнату тишины почувствовала себя птицей в клетке. Встала, подошла к высоким окнам и распахнула их. В комнату ворвался весенний ветерок, приподнял кончики ее вьющихся волос, словно занавес, спадавших до плеч, слегка пошевелил наброшенный на плечи шарф. Клэр сняла его и повесила на спинку стула. И джемпер тоже сняла. Ей показалось, что пахнет цветущей магнолией или, быть может, лесным орехом. Как ни удивительно, ей захотелось кого-нибудь обнять. Был бы здесь Джейми, она бы с ним поговорила. Она подошла к маленькому телевизору на полке в углу и включила его, чтобы в комнате зазвучали голоса людей. Села за стол и принялась каллиграфическим почерком выводить имена на карточках.

Под пером ручки возникали черные петли и завитушки, и она позволила себе щегольнуть своим умением, снабдив букву «и» небольшим изгибом, а букву «т» — легким завитком. Принято считать, что для американки у нее прекрасный почерк; и вот, несмотря на все заботы, она не без удовольствия наблюдает, какие красивые линии выводит ее перо. В молодости она даже лелеяла мечту стать художницей. В старших классах у нее была тетрадка, в которой она тайком рисовала, а потом прятала тетрадь под половицей в своей комнате, опасаясь, что родные станут над ней смеяться. Длинная широкая спина учительницы истории, которая звала ее не Клэр, а Карен; дорогие кожаные сапоги насмешливых девчонок, которых она побаивалась; плакучая ива перед домом мальчика, который ей нравился, — на страницах тетрадки всему находилось место, и под каждым рисунком были указаны дата и название. В последний год жизни дома она тайно от всех принялась за обнаженную натуру, в тишине комнаты по ночам раздевая карандашом хрупкую директрису и любившую покомандовать капитаншу болельщиц. Но в классе живой натуры, куда она записалась в первом семестре в Гарварде, потерпела полное фиаско. Ей мешало присутствие живых тел натурщиков, с готовностью принимавших заданные позы, и преподаватель предложил ей в следующем семестре записаться на курс натюрморта, полагая, что там ей будет полегче. К концу первого курса она выбрала основной специальностью романские языки. Вместо изображения обнаженных тел ей предстояло читать о Лауре в ее неизменном убранстве и о разочаровавшейся в жизни Эмме Бовари. Следовать за Дон Кихотом в его бесплодных исканиях и переживать с семейством Буэндиа сто лет одиночества.

Выбор оказался удачным. Сегодня вечером она поприветствует французских гостей на их языке и поболтает с Батистой ле Туке, женой генерального секретаря французского Министерства иностранных дел, на ее родном итальянском. Эдвард будет ею гордиться, в министерстве это оценят, а гости почувствуют себя свободнее, хотя общий разговор все равно будет по-английски. Люди воспринимают обращение на родном языке как метафорически протянутую им дружескую руку и с благодарностью пожимают ее, ценя оказанное уважение. Американцы и британцы, привыкшие к тому, что весь мир говорит по-английски, принимают это как должное. Как тот бедный больной турок старался говорить по-английски, чтобы она его поняла!

Эдвард всегда настаивал, чтобы дети не довольствовались тем, что им повезло с родным языком, и она его полностью поддерживала. Питер шестой год занимается немецким и четвертый — русским. Джейми должен был в школе изучать испанский. В британских школах их освободили от занятий французским, потому что там не оказалось курсов достаточно высокого уровня; но оба уже вполне свободно болтают по-французски. Кто они, ее сыновья, — с детства говорящие по-английски, но рожденные в разных странах, граждане двух стран, учившиеся как минимум в трех? Эдвард спросил бы: «А кто мы все?» — но Эдварду легко говорить, потому что он англичанин от кончиков пальцев державных ног до редеющих светлых волос. Англичанами были его родители, и их родители, и многие поколения до них; все они жили и умирали на одном и том же кусочке грязноватой каменистой земли между Ла-Маншем, проливом Святого Георгия и Ирландским морем, за исключением одного прапрадеда, прослужившего многие годы полковником в Индии, и двоюродного дедушки, умудрившегося быть похороненным на Суматре. Но даже и эти странники не составляют исключения, потому что они принесли английский дух в колонии, куда их направили. «Англичане развозят свои замашки по всему свету, будто сухари для пищеварения», — утверждал Найл. Как и полагается англичанину, двоюродный дедушка внезапно умер от закупорки сосудов, сидя на Суматре в саду среди цветущих роз и попивая чай из чашки костяного фарфора фирмы «Споуд». Ей это точно известно. Им с Эдвардом достался сервиз, из которого происходила эта чашка, а коробка, в которой он хранился, была почти сплошь заклеена марками с аббревиатурой «Нидерл. Инд.», потому что в те времена Индонезия являлась частью голландской Ост-Индии.