Читать книгу "Хочешь, я тебе Москву покажу?.. - Аркадий Макаров"

Я протянул ему тёплую, успевшую нагреться на жарком солнце бутылку.

– Может, чего полегче! – дядя Миша, щёлкнув пальцем по стеклу, показал ему на бутылку болгарского вина. – Давай!

– Сам давай! – и, не дожидаясь, когда мы приступим к трапезе, скрутил в кулаке белую сургучную головку на бутылке и с жадностью стал вливать содержимое в себя. При этом кадык на его горле не двигался, и струя водки свободно стекала в его довольно вместительное пузо.

– Остановись! – дядя Миша перехватил у него бутылку и сунул в кулак ложку. – Похлебай, сгоришь ведь!

– Кто сгорел, того не подожжёшь! – обнаглев, я вставил крылатые слова моего любимого поэта в разговор.

– Правильные слова и вовремя сказанные! – Лёшка Леший, держа ложку всей пятернёй, густо зацепил содержимое котелка и стал присматриваться ко мне. Из ложки капало прямо ему на колени. Горячо, а он ничего не чувствует. – Устами младенца только мёд пить. Вот – влепил в самую точку! Ты послушай, послушай! – дёргал он за рукав дядю Мишу. – Сказал, как врезал! Кто сгорел, того не подожжёшь…

Про кулеш в ложке он уже забыл, и, дурашливо улыбаясь во весь рот, снова полез в котелок.

Кулеш был превосходен. Тогда ещё соблюдались ГОСТы, и тушёное по всем технологическим правилам мясо со специями придавало кулешу необычный вкус, и теперь я уплетал варево так, что за ушами в прямом смысле потрескивало.

В Бондарях кулеши тоже варили, и необыкновенные.

По осени, когда на зиму режут баранчиков, двух или трёх, мать затевала варить ушник. Это пшённый густой суп с нарезанными листочками бараньих кишок, по возможности хорошо промытых. Хотя кишки мылись долго, но всё же сало на них до конца промыть не удавалось. Кулеш получался настолько жирным, что, когда остывал, белый с зелёным налётом ледок ложкой не сразу проломишь. Листики кишок в кулеше закручивались в ушки, поэтому такой суп и назывался ушник. Ушник, надо сказать, имел специфический запах, но тогда это был самый настоящий деревенский деликатес. Его мне приходилось пробовать только один раз в году, и то в самые большие октябрьские праздники.

Дядя Миша кулеш ел тоже с аппетитом, изредка поглядывая на Лёшку Лешего, который то и дело с ложки ронял себе на штаны или сплёвывал под ноги попавшие соринки.

– А чего мы не пьём? – Лёшка Леший пошарил у ног и приподнял упавшую на землю бутылку. Содержимое почти всё вылилось, но маленько ещё осталось на самом донышке. – Давай, Михаил, за дружбу и за любовь!

Дядя Миша кивнул мне, чтобы я сбегал к машине ещё за одной бутылкой вина.

Зачем просить, когда я сам чуть не предложил того же, что и дядя Лёша?

Одна нога здесь, другая там! И вот уже вторая заграничная бутылка большая, как огнетушитель, уютно примостилась на пенёчке, отбрасывая, как линза, солнечный луч прямо Лёшке Лешему в лицо. Щурясь, он как надоедливую муху пытался отогнать солнечный сжатый в причудливую бабочку луч. Это ему никак не удавалось, и он, тяжело крякнув, держа в кулаке свою бутылку с остатками водки, приподнялся, подыскивая подходящее место.

– Не гнездись! Сиди, где сидел! Мы эту назойливую бабочку щас спугнём! – Ковырнув ножом пробку, дядя Миша раскрутил бутылку, потом опрокинул её вверх дном, и резко ударил ладонью в днище. Пробка наполовину вылезла из горлышка. Ухватив двумя пальцами за выступ, он выдавил пробку, отчего бутылка издала характерный звук, выпуская из себя лёгкий пахучий дымок.

Кружка была одна, и он, налив её почти до самых краёв, на правах радушного хозяина предложил мне:

– Да здравствует разум, да сгинет маразум! – стукнувшись бутылкой о бутылку с Лёшкой Лешим, потом прикоснувшись к моей кружке, дядя Миша отпил большой глоток прямо из горлышка, спокойно поставил бутылку, снова на пенёк и полез ложкой в котелок. – Пей, чего ты! – сказал он мне. – Вино – не водка, много не будет.

Вино после горячего жирного кулеша приятно холодило желудок, и я за один раз выпил всю кружку без передышки, уж очень хотелось пить.

Лёшка Леший поднёс свою бутылку к глазам, посмотрел на свет, и медленно выцедил случайно оставшуюся водку. Дядя Миша протянул ему вино, но тот отрицательно мотнув головой, отказался:

– Мочу не хочу!

– Зря ты, Алексей, солнечный напиток поганишь!

Я с интересом наблюдал, как дядя Миша медленно в несколько глотков допил бутылку, с удовольствием вытер рукавом удивительно чистой рубахи губы (откуда здесь в лесу такая чистая рубаха?) и поставил бутылку себе под ноги.

– Как говорится в песне: «Вино – на радость нам дано!» – дядя Миша сладко потянувшись, полез в костёр, чтобы прикурить вытащенную из кармана сигарету.

– А коли – на радость, то чего же не поёшь? – Лёшка Леший подозрительно посмотрел на боевого товарища. Было видно, что хмель будила в его голове какие-то неразрешимые проблемы.

– Спеть, что ли? – Лёшка Леший почему-то обратился ко мне.

Поющим его было трудно представить, и потому теперь, подогретый лёгким хмелем, я с радостью подхватил:

– Спой! Военное спой!

Мы, дети того времени, обожали войну, и каждый хотел с радостью отдать жизнь за Родину. Конечно, глупость мальчишья, но…

Тяжело, медленно подбирая слова, обхватив голову руками, откуда-то изнутри, из самых глубин погружённого в алкогольный чад сознания, как поднимается на крыло большая раненая птица, здесь в выжженном лесу, поднимался голос Лёшки Лешего. В хриплых звуках было что-то такое, отчего у меня сдавило дыханье, и даже мой такой рассудительный и немного циничный дядя Миша, забыв о недокуренной сигарете, сидел, уронив голову и покачиваясь под нехитрую, приспособленную к самодеятельным словам, грустную мелодию.

…На опушке леса старый дуб стоит.А под этим дубом партизан лежит.Он лежит, не дышит, он как будто спит.Золотые кудри ветер шевелит.

Низко наклоняся, мать его стоит,Слезы вытирая, сыну говорит:«Я тебя растила, батька немца бил,Где-то под ракитой головушку сложил.

Я вдовой осталась, пятеро детей.Ты был самый младший, милый мой Андрей.Я тебя родила, да не сберегла,А теперь могила будет здесь твоя».

Эту песню я слышал в раннем детстве, когда пришёл с войны мой двоюродный брат Васька, так по-свойски называли его родители. Васька, позже председатель поселкового совета, всеми уважаемый Василий Леонтьевич, пел у нас в гостях, играя на трофейном аккордеоне, эту песню, и мать, плача навзрыд, всё обнимала и обнимала племянника, который в пятнадцать лет ушёл на фронт и вот теперь, раненный, но счастливый, вернулся.

Жалостливая песня с незамысловатыми словами, а вот помнится до сих пор, хотя я её слышал только два раза и то в далёком прошлом.