Читать книгу "Жених с приданым - Надежда Нелидова"

А прозвали её, то ли в рифму: Любашка – промокашка, то ли за то, что у неё действительно глаза были вечно на мокром месте. Там, где только речь заходила о семейных неурядицах, разводах, болезнях и прочее – Люба (был у неё к этому болезненный интерес) в своём линялом халате, с ведром и шваброй будто вырастала из земли: качала головой, с готовностью охала, вскрикивала, в утешение трогала говорившего за рукав своей круглой, изъеденной хлоркой рукой. Более благодарной слушательницы, чем Люба, в жизнь было не найти.

Так вот, недавно Промокашка проходила мимо ГУМа и зашла туда просто так, из бабьего интересу – денег у неё в сумке было только на хлеб и на молоко для ребёнка. В отделе уценённой женской одежды завоз, не протолкнёшься. Промокашка тут же облюбовала пёстрое платье с коротким рукавом, пошла в кабинку померить. Надела – и снимать до слёз не захотелось, наряднее этого не нашивала. И рукав так туго, так соблазнительно, до нежной розовой полосы, впивался в полную руку.

Главное, она в жизни чужой нитки не взяла. А тут чёрт попутал – возьми и натяни поверх обновы старенькое платье. Вешалку, подумав, сунула за зеркало – и вышла, как ни в чём не бывало. И пошла, и пошла мимо продавщиц – разинь, и только на первом этаже у выхода охранник обратил внимание, что под платьем у женщины болтается ценник!

В общем, Промокашку присудили к немалому штрафу и исправительным работам. Изумлённые такой строгостью закона, работяги хотели взять Любашу на поруки, но директор поджал губы: «Нечего потакать ворью, таким в нашем коллективе не место».

Между тем, весь парк знал: за неполных два года работы директор (пришёл в одних штанах, да и те напрокат) поменял два внедорожника, отгрохал особняк (кто видели, говорят: дворец падишаха). Раздобрел – пиджак на брюхе не застёгивался, с семьёй не вылезал из заграницы.

Несколько раз жёнушка – вся блестящая от крема, наглаженная, выхоленная, вылизанная, – появлялась в парке, выплывала из низкой красной, в цвет сумочки, машины. Следом выскакивал нарядный мальчик – одних с Подсолнушком лет. Только тот хворый, как подбитый воробушек, а этот – шустрый загорелый, упругий, как мячик, крепенький от морского воздуха и воды… У Миронова сжалось сердце. Подумал невпопад: «По телику показывали, у одного такого же, раздобревшего, наследничка похитили. Есть, есть на свете Божьи весы». Зло сплюнул.

После той «завалинки» вечером Миронов задержался на работе – зачищал непослушную деталь. Когда выключил станок – услышал отдающиеся эхом в пустом цехе странные звуки. Любаша возила тряпкой по полу и хлюпала носом.

– Чего воешь? – миролюбиво спросил чумазый Миронов. – Радуйся: не навесили на тебя все районные кражи, не впаяли за платьишко десятку строгого – а запросто могли бы. Спасибо, судья добрый попался.

– Штра-а-аф, – прорыдала Люба. – Де-енег не-ету. Хозя-айка с квартиры го-онит…

Миронов растерялся.

– Чё с тобой делать, горемыка. Переночуй пока у меня… Да чего там, – расщедрился, махнул рукой, – поживите пока с ребёнком. В тесноте – не в обиде.

Люба, в благодарность, повисла на Миронове, навалилась грудью, залила слезами. Когда он её кое-как отодрал, подняла на него глаза: белёсые, мокрые, жалко, откровенно улыбающиеся. «Тьфу. Пакостливый народ эти бабы», – сплюнул Миронов. Нет, видно, без греха на этом свете не прожить.

Но Люба ему нравилась. Как все щуплые, метр с кепкой, мужички, он любил женщин в теле, рослых, сочных.

А ещё бездетный Миронов душой прикипел к Любиному тихому болезненному сынку. Прозвал его Подсолнушек за непропорционально большую, качающуюся на стебельковой шее головёнку, за бледные конопушки, незрелыми семечками рассыпанные по носику и щёчкам, а ещё за светлый и кроткий нрав.

Скучал, приносил с работы бросовые железки: собирали из них конструктор. Читали книжки, смотрели мультики. Болело сердце, когда Подсолнушек пищал: «Папа (он его сразу стал называть папой), а в море водичка тёпленькая? А рыбку там поймать можно?» Грезил морем с тех пор, как Миронов пообещал поездку в Крым.

Люба плакала: нужны деньги. Врачи говорят, надо везти в Москву на лечение. Упустишь время – потом будет поздно. – «Нужны деньги…» – мысленно зло передразнивал Миронов. – Клуха. Небось, трепалась, с кем попало, брюхо не берегла, а дитё всю жизнь мучайся».

Деньги, деньги, где их взять, деньги распроклятые?

И всё же решился, взял в банке кредит под сумасшедшие проценты, назанимал у товарищей. Было дело: чтобы наскрести недостающее, пряча лицо, стоял в переходе с картонкой «Добрые люди, помогите!» Подавали плохо, смотрели подозрительно.

Отправил Любу с Подсолнушком в Москву. С нетерпением ждал нечастых звонков: далёким слабеньким восторженным голоском пищал Подсолнушек. Как купается в сухом бассейне, в маленьких щекотных мячиках, а есть ещё другой большой мяч, на котором красивая тётя в розовом халате его катает, а он должен цепляться. У него получается, розовая тётя его хвалит. Делают укольчики, как комарик кусает – совсем не больно!

В последний раз Люба смеющимся голосом прокричала в трубку, что у них тут с Подсолнушком новость… – и связь оборвалась. Больница размещалась в подмосковном лесу, звонки доходили плохо.

Миронов побрёл в кухню варганить холостяцкий суп из курицы. Как всегда, включил телик. Так корреспондент в лохматой шапке, белой женской шубе, восторженно блестя очками, лучась толстым бабьим лицом, захлёбывался:

– Только детки самых состоятельных людей могут позволить себе это чудо: встретить Новый Год в стране вечных льдов Лапландии! Вот только сию минуту комфортабельный вертолёт перенёс их в колыбель вьюг и морозов. Здесь живет Санта Клаус – и отсюда, нагружённый щедрыми дарами, он начинает поход по всем городам Земного Шара…

На расчищенной площадке кучковались интернациональные дети: бледные европейцы, любопытные негритята с личиками, жирно блестевшими, как подтаявшие шоколадки, лимонно-жёлтые выходцы из Азии. Была одна хорошенькая индианочка в розовой шубке, в золотистой шали, с золотой палочкой в носу. Дети восхищённо смотрели на оленью упряжку, на моложавого Санта-Клауса с помидорными щеками, с бородой, как свежая кудрявая стружка.

– Ну ладно, пусть… Пусть их, – машинально бормотал Миронов, разрывая нежные бледно-розовые обескровленные волоконца тушки, ломая хрупкие птичьи кости. – Ла-адно, это ничего. Только как же другие-то детки, а? Которым мамы с папами не могут Лапландию устроить?… И самолёт, он ведь – очень даже запросто – на обратном пути разбиться может, верно?

Тут он отставил растопыренные окровавленные пальцы и, некоторое время, с недоумением всматривался в них. «Опять?! Господи помилуй. С ума, что ли, схожу?» – думал он.

…Когда в гараже из директорской машины вылезла жена, а следом – загорелый, крепенький директорский сынишка, у Миронова в голове мелькнула мысль про Божьи весы: «В области недавно такого же вот наследничка похитили».

А через небольшое время город только и гудел о пропавшем директорском ребёнке. Об этом писали газеты, говорили по местному ТВ, всюду были развешаны объявления.