Читать книгу "1612. Минин и Пожарский. Преодоление смуты. 400 лет борьбы русского государства против самозванцев - Андрей Савельев"

В одном из писем Энгельсу, Маркс точно указал на «тот исторический факт, что сила и жизнеспособность всех революций, начиная с 1789 г., довольно точно измеряются их отношением к Польше. Польша – их “внешний” термометр». Теоретики мятежа зафиксировали, что радикализм оппозиции к правительству всегда сопровождался соответствующей же степенью радикализма требований оказать поддержку польским мятежникам.

На русской почве примером такого радикализма может служить позиция Льва Толстого, который на склоне лет, когда ему было уже за восемьдесят, стал «зеркалом русской революции», отражая все фобии общества по отношению к Российской Империи. Польская русофобия отразилась в нем в полной мере. Рассказом «За что?» Л. Н. Толстой выразил симпатию к мятежникам 1830 года и последующих польских восстаний. Рассказ написан на основании исторических сочинений «с польской точки зрения», сформированной французскими, немецкими и польскими авторами.

В своих к польским издателям письмах Толстой писал: «Может быть, некоторые из моих писаний, как рассказ «За что?», письмо к Сенкевичу, а также только что законченная мной статья «Закон насилия и закон любви», посвященная, между прочим, вопросу об угнетения мелких народностей, могли бы представлять интерес для польской публики. Все они к вашим услугам». С 1905–1907 сочувственные сочинения Толстого постоянно публиковались в предреволюционной Польше.

После каждого разгрома мятежников, польская эмиграция обостряла неприязнь европейской общественности к России и была удобной средой для взращивания антироссийских мифов и ведения пропагандистской войны против Российской Империи. Западное общество с удовольствием потребляло карикатурные «сведения» о России и разглядывало картинки, где монголоидного вида казаки пронзали пиками польских младенцев.

Польская пропаганда задолго до Гитлера сформировала расистский домысел о русских как об азиатах, совершенно чуждых европейской цивилизации. В своем неизбывном желании отторгнуть Украину от Империи, поляки (а вслед за ними и европейцы) стремились отделить малороссов от русский и всячески умаслить их как «своих» в противовес «чужым», которыми признавались для Европы русские.

Польские повстанческие лидеры выпустили в 1830 году Манифест, в котором объявили своей целью «не допустить до Европы дикие орды Севера», «защитить права европейских народов». Сочувствующие мятежникам Маркс и Энгельс с тем же сочувствием усмотрели в лозунгах мятежников расистский смысл: «смерть монгольскому господству!»

В польской литературе было принято употреблять слова Rossianin (россиянин), rossuiski (российский) для великорусов, а слова Rusin, ruski, Rus, для обозначения малорусов и белорусов. В польских повстанческих прокламациях русских именовали «москвой», а украинцев и белорусов – русскими или русинами. Поляки всегда играли лидирующую роль в формировании украинского сепаратизма и «научном» обосновании отдельного происхождения украинцев и их расовых и языковых отличий от великороссов. В Париже вышел труд Франциска Духинского «Народы арийские и туранские», где утверждалось арийское происхождение поляков и «русских» (украинцев), а москалям приписывалось туранское (финно-монгольское) происхождение. При этом Русь (Украина) рассматривалась как провинция Польши, а «русский» (украинский) язык – как диалект польского. Язык великоруссов («московский язык») европейский расист считал искаженным татаро-финскими варварами славянским наречием, принятым лишь под давлением Рюриковичей. Разумеется, научная несостоятельность этих измышлений в Европе мало кого беспокоила. Вековой страх перед Россией, обострившийся после блестящих побед русских в войне с Наполеоном, был доминантой европейского общественного сознания в течение всего XIX века.

Русская консервативная мысль постоянно вела борьбу против пропольских настроений в российском и европейском обществе. Журнал «Северная пчела» публиковал серию статей «Письма к другу за границу». Позиция русских консерваторов ясна по заголовкам: «О бреднях иностранных журналов», «Русская правда и чужеземная клевета» и др. Западные либералы, как пишут авторы «Северной пчелы», «устремляют бессильные свои удары противу России… За что же этот гнев? За то, что Россия спокойна, счастлива, с негодованием отвергает лжеумствования, губящия народы, и твердая в Вере отцев своих, в преданности к Престолу, как исполинская и притом плодородная гора, стоит безвредно среди вулканов… Никогда Россия не была так сильна, как при Императоре Александре и в нынешнее время. Какое же употребление сделала Россия из своей силы? Освободила Европу от всемирного завоевателя, восстановила падшие народы и престолы, и обеспечила всем права и мудрые законы». «Какая цель врагов наших? Возбудить противу России ненависть Европы? За что же эта ненависть? За то, что Россия могущественна, спокойна, доброжелательна ко всем народам, гостеприимна и торжествует над врагами, дерзающими вызывать ее на поле битв… По первому слову Царя Русского, соберутся верные сыны России под знамена, развевавшияся на берегах Евфрата и Сены, на вершинах Тавра, Балкана, Альпов, на укреплениях Варшавы…».

Действительно, европейские державы не торопились крушить систему международных соглашений, уничтожать Священный Союз в угоду мятежникам. Европа еще помнила успехи русской армии. Австрия и Пруссия предпочли помогать России, Франция при первой вести о польском мятеже отправила Государю известие, что ни при каких условиях не поддержит мятежников, а Великобритания заявила о нейтралитете. Маркс и Энгельс в дальнейшем, характеризуя политику премьер-министра Великобритании лорда Пальмерстона, называли его «злейшим врагом» Польши и «пособником России».

«Северная пчела» писала: «Само по себе разумеется, что Правительства тех стран, в которых изготовляется яд клеветы противу России, совершенно чужды гнусным замыслам скопищ, беснующихся вообще противу всякой власти и дышащих безначалием… те листки, в которых печатаются брани противу России… с равным ожесточением нападают на собственныя Правительства…».

Наиболее ярко патриотическую позицию в России выразил Пушкин. Он сразу вполне однозначно оценил события в Польше как мятеж, чрезвычайно опасный для России, подлежащий нещадному подавлению: «Известие о польском восстании меня совершенно потрясло. Итак, наши исконные враги будут окончательно истреблены… Начинающаяся война будет войной до истребления – или по крайней мере должна быть таковой»

Пушкин сурово осудил всякое сочувствие мятежу. Обращаясь к представителям либеральной публики, он писал:

Когда безмолвная Варшава поднялась,

И бунтом опьянела

И смертная борьба началась

При крике «Польска не згинела» —

Ты руки потирал от наших неудач,

С лукавым смехом слушал вести,

Когда бежали вскачь,

И гибло знамя нашей чести.

Когда Лелевель, один из лидеров польской эмиграции, в своей речи к годовщине «свержения Николая I с польского престола» и «русского восстания 1825 года» позволил себе с уважением упомянуть имя Пушкина, поэт отозвался об этом в одном из писем: объятия Лелевеля для него – горше ссылки в Сибирь. Пушкин писал: «Грустно было слышать толки м<осковского> общества во время после<днего> польск<ого> возму<щения>. Гадко было видеть бездушного читателя фр<анцузских> газет, улыбающегося при вести о наших неудачах»