Читать книгу "Последний крик моды. Гиляровский и Ламанова - Андрей Добров"

— Да, — ответил я, осторожно ставя изящную рюмку на стол возле стопки французских журналов.

— А потом пришло это письмо. И вот я сижу здесь в совершенной панике, потому что просто не могу осознать реальность происходящего. Это случилось со мной! За что? За что, Владимир Алексеевич? Чем я прогневила Бога?

— Ах, бросьте вы, Надежда Петровна, — сказал я с чувством. — Поверьте — с вами пока ничего не случилось и, вероятно, вообще ничего не случится. Как я говорил, шантажист мертв, а письмо… Точно, что чернила были еще свежими? Может, просто письмо промокло?

— Дождя нет.

— Отчего вы решили, что чернила — свежие?

Она подняла руку ладонью вперед. На указательном пальце четко виднелся чернильный след в виде перевернутой буквы «м» и восклицательного знака.

— Да уж… — сказал я. — Все это очень странно. И наводит на мысль, что шантажист действовал не один. Тем более что почерк, которым написано это письмо, отличается от двух первых. Это видно и без сравнения. Смотрите — здесь буквы мельче. Впрочем, я, кажется, знаю второго. Но мне надо в этом убедиться. Давайте мы все-таки вернемся ко вчерашнему плану. Я схвачу этого мерзавца и заставлю его забрать конверты с фотографиями. Или сам заберу их.

— Владимир Алексеевич, милый, что бы я без вас делала! — воскликнула Ламанова. Казалось, присутствие духа начало к ней возвращаться. А может, это подействовала рюмка рома. — Итак, найдутся ли у вас ножницы?

— Вы смеетесь? Да я принесу вам дюжину ножниц! Это же ателье!

— Нужны ли вам эти журналы? — Я указал на стопку рядом с пустой рюмкой.

— Ради бога! Это уже старье, — улыбнулась Ламанова.

— И еще мне нужна бечевка и сургуч. Мы не просто перетянем пачку веревкой, но и запечатаем ее сургучом — пока преступник будет ломать сургуч, я сумею его схватить.

Ламанова перегнулась через стол, схватила мою руку и крепко пожала.

Через полчаса была готова отличная «кукла» — толстая и ровная, сверху и снизу лежали по два десятирублевых билета. И вся эта красота была перехвачена крест-накрест бечевкой, запечатанной сургучом. Конечно, обманывать она могла недолго — пока шантажист не возьмет пачку в руки и не отогнет первый же уголок. Но я полагал, что и этого времени будет вполне достаточно, чтобы его схватить.

В восемь вечера, выпив еще пару рюмок рома, я оделся, положил «куклу» в карман и, распрощавшись с Надеждой Петровной, которая страшно нервничала, отправился на охоту.

И вот, в назначенное время я стоял в конце Петровского бульвара, держа руки в карманах, в одном из которых лежала толстая «кукла». Ноябрь в этом году выдался сухой, редкий на дожди, но зато промозглый. Я топтался на месте, вглядываясь в полутьму из-за тускло горевших фонарей. Трубная, днем обычно заполненная людьми, приходившими на местный рынок, была пустынна, и я чувствовал себя неуютно, напряженно. Изредка проезжала пролетка с седоками да проходили пешеходы.

Наконец справа от меня остановился молодой человек в бушлате и надвинутом до бровей картузе. Он оглянулся несколько раз, а потом призывно махнул мне рукой. Но как только я направился к нему, парень пошел прочь, постоянно оглядываясь и держа между нами дистанцию. Значит, передача денег состоится не здесь, на виду, пусть у редких, но людей, а, скорее всего, в какомнибудь темном переулке или тупике. В этот момент мне в голову впервые пришла неприятная мысль о смертельной опасности, которая вполне могла мне угрожать. Впрочем, я тут же постарался себя успокоить тем, что практически угадал, кого именно увижу в конце своего пути. Несомненно, это будет фотограф Леонид Бром, брат Аркадия Брома. Скорее всего, Аркадий рассказал ему о плане шантажировать Ламанову, и теперь сам использует все то, что успел проделать его покойный братец. Но вот интересно, хотя Архипов и вынужден был закрыть дело, однако, как он правильно заметил, вопросы остались. Почему Аркадий Бром убивал и шантажировал одновременно? И кто убил его самого? Из «сестер», запечатленных камерой Леонида, осталось всего двое. Мог ли Бром попытаться шантажировать кого-то из этой пары — но неудачно? Могла ли одна из «масок» перерезать Аркадию горло и бросить его на Пятницкой?

Из собственной военной практики я помнил, что решиться перерезать горло живому человеку впервые не так и легко. Хотя сделать это физически довольно просто. Но вот сломать моральный запрет… Я хорошо и явно помнил, как во время одной из разведывательных вылазок мой командир — казак-пластун лет сорока — сунул мне в руку нож и указал на часового-турка. Обычно мы обходились без этого — просто хватали часового, засовывали ему в рот кляп и тащили в кусты, а оттуда — в расположение отряда — для допроса. Но в ту ночь нам нужен был не обычный часовой, а кто-то из младших офицеров. Предстояло наступление, и командованию требовались более подробные сведения о противнике, засевшем на нашем направлении. Тогда тоже была холодная ночь, но в горах звезды светили ярко, крупные, как сверкающие паучки на черном покрывале неба. Мы лежали в овражке, скрытые чахлыми кустиками, и старались совершенно не шуметь. Я до этого много тренировался в снятии часовых, но только в качестве ученика. Теперь же командир хотел, чтобы я показал, чему научился.

Помню, сердце у меня заколотилось, но в основном только потому, что не хотелось опозориться. Я медленно стянул с себя сапоги, чтобы не мешали, и, извиваясь змеей, выполз из оврага. Турок сидел спиной и, защищаясь от ветра, курил короткую носогрейку. Запаха табака я не чувствовал, потому что ветер относил дым в сторону турецкого лагеря. Беспечность часового, посмевшего отвернуться от врага, должна была стоить ему слишком дорого. Приблизившись вплотную, я осторожно, не торопясь и не делая лишних движений, переместился на корточки. Практически не дыша, чтобы турок не почувствовал. Это был самый трудный и опасный момент: стоило ему оглянуться и все — я пропал. Хотя сзади в овражке и притаился мой напарник, но что он мог сделать против целого лагеря турок, располагавшегося неподалеку?

Нож был у меня в правой руке. Я уже начал поднимать левую, чтобы зажать часовому рот, как вдруг услышал, что он мурлычет какую-то протяжную мелодию. И в этот момент в мою голову пришла совершенно ненужная мысль: а ведь передо мной точно такой же человек, как и я. Как те казаки и солдаты, что остались за моей спиной. Вот он, сидит здесь, сгорбившись, накинув на плечи шинель, курит трубочку и мурлычет песенку, которую, вероятно, напевала ему мать. Или жена. Или сестра. Мурлычет и вспоминает свой дом в Туретчине, прикидывает, когда же кончится эта война? Когда он вернется в родные места, к своему винограду и дыням, к своей постели, устланной старым ковром с круглыми пестрыми подушками? И мать, а то и жена выйдут к калитке с радостными лицами, чтобы обнять его…

Но вместо жены обнял его я — зажал рот, почувствовав ладонью и пальцами волоски курчавой короткой бороды, рванул вверх, обнажая кадык, и с немым всхлипом резанул! А потом совершенно ватными руками положил турка, разевающего рот, с булькающим кровью горлом, на каменистую землю и спешно укрыл его же шинелью — чтобы не видеть лица…