Читать книгу "Записки фельдшера - Олег Врайтов"

Высокое давление, сердцебиение… Лягва, как выражается Артемович. Именно — лягва. Стенокардия, грудная жаба, как ее, хоть и неверно, но довольно грамотно охарактеризовали древние греки. Сдавливающая сердце боль, которая тебе может преподнести ой как много сюрпризов — от просто болей с неприятной одышкой, до инфаркта с кардиогенным шоком, и с милым дополнением в виде кардиогенного же отека легких в довесок, когда ты мечешься, как мышь в родах, пытаясь сообразить, что же тебе делать — вводить морфин в катетер, который снимет тот самый отек, или не вводить, ибо он же, введенный, благополучно усугубит тот самый кардиогенный шок… Разумеется, матерого врача-кардиолога такие вопросы если и тревожат, то несильно, но я-то не врач, и уж тем паче — не кардиолог. Ах, да, и не матерый к тому же. Мне до матерости еще — как до луны, что мерзнет в зимнем небе — ползком. Одна радость — мой врач Егорка. Этого точно ничего не смутит.

Я обернулся. Ага, как всегда — Егор уже успел выбраться из машины, не дожидаясь, пока я открою ему дверь, и стоял рядом, зябко кутаясь в свою куртку. Видимо, он уже успел разглядеть выражение моего лица, улыбнулся и подмигнул.

Вот не знаю, может, я еще слишком молод, но этого мне хватило, чтобы перестать холодеть внутренностями, уже спокойной рукой выдернуть из недр «Газели» оранжевый ящик, хлопнуть дверью и даже сказать Артемовичу дежурное «Печку не вырубай».

— Топай уже, командир, итить… — донеслось из кабины не менее дежурное. Василий Артемович, как и любой экс-военный, каждую минуту свободного времени использовал для сна, и такие мелочи, как гудящая печка, воспринималась им как досадная помеха. Впрочем, уж не знаю как, но он чувствовал — минут за десять до того, стоило нам покинуть адрес, машина уже была заведена, и печка гудела. Стаж, не иначе. Опыт. Возраст. Матерость, которая была у него, у Егора, у всей моей подстанции и только пока не было у меня.

Мы с Егоркой, задевая друг друга плечами, поднялись на третий этаж ветхой сараюги, по недоразумению именуемой домом. В свое время, когда наш город только застраивался, подобные небоскребы барачного типа были скорее нормой, чем исключением из правил, но шли годы, десятилетия, и технический прогресс в виде блочно-панельного строительства вытеснил эти чудеса архаичной архитектуры с городской черты. Увы, сейчас мы находились в пригороде, и это был аккурат из тех выживших артефактов — покрытые грибком стены, пропахшие кошатиной и сыростью подъезды, гуляющие под ногами ступени, верещащие разными оттенками фальцета, утопленные в массивных проемах двери, на которых принципиально отсутствовали номера. Остановились перед очередной из них — на этой, как исключение из правил, номер присутствовал: размашисто написанный мелом. Сомневаюсь, что это была инициатива владельцев — частенько я им это и предлагал, осатанев от беготни по этажам.

— Кто там? «Скорая»? — раздалось из-за двери детским голоском.

— «Скорая», — сказал я. — Вызывали?

— Да… да! Заходите.

Дверь распахнулась, впуская нас в квартиру.

Жарко натопленная комната зевнула мне в лицо, окутав сложной гаммой запахов, которые сформировываются в любом жилье, где люди живут уже не первый год. Не скрою, порой запахи такие бывают, что хочется вставить турунды в нос, а для верности еще зажмуриться и закрыть уши, но эта была счастливым исключением из тех самых пакостных правил, которые упомянутый зловредный бог неукоснительно соблюдал — голодный мой желудок нервно заурчал, когда до обонятельных луковиц добрались ароматы свежесваренного борща, жареного мяса и чего-то, отдающего пряными приправами, которые так заманчиво желтеют, зеленеют и краснеют в тех рыночных рядах, где ими торгуют армяне.

Девочка, открывшая дверь, посторонилась, пропуская нас в комнату:

— Сюда, доктор, к маме!

Лежащая на диване женщина тяжело приподнялась:

— Ох, долго же вы…

Как всегда, одно и то же.

— Долго не мы, милая женщина, — буркнул я, стягивая с себя куртку. — Это вы долго. Ведь не десять же минут назад поплохело, правда?

— Да вчера еще, — виновато опустила глаза больная. — Стеснялась вам позвонить, а сейчас, чувствую, ну никак уже. Маша, принеси доктору стул.

Встречавшая нас девочка торопливо убежала на кухню, путаясь в полах длинного для нее — видимо, маминого — халата. Так и споткнуться недолго, машинально подумал я. Грохот упавшей швабры подтвердил правоту моих мыслей.

— Да не суетись ты! — прикрикнул я, снимая с шеи фонендоскоп. — Рассказывайте, на что жалуетесь?

Слушая пациентку, я все больше и больше начинал ерзать на принесенном Машей стуле. Паршиво дело. Собственно, любой обтекаемый повод к вызову, даже вроде бы банальное «голова болит», всегда представляет собой крайне плодородную почву для неприятных сюрпризов — потому что головная боль, например, запросто может оказаться кластерной цефалгией, не изученной до конца и не имеющей внятного лечения, дающей настолько дичайшие боли, что пациент в ряде случаев может наложить на себя руки, дабы их прекратить. А если уж прозвучало слово «сердце» — готовься к куда более гадким осложнениям… впрочем, о них я уже говорил. Так и сейчас. Зловредное божество, пакостящее молодым специалистам, сегодня решило не отступаться от принципов. То, что рассказывала больная, ну никак не хотело укладываться в столь любимые диагнозы, как то «эссенциальная гипертензия» или «нейроциркуляторная дистония», по сути — более синдромные отписки, чем диагнозы, подразумевающие скорее психологическую, нежели медикаментозную помощь.

— …и слабость такая, прямо сил нет. Вот знаете, чувство такое, что сердце там аж прыгает. Аж чувствую, как оно в грудь колотит. И все тело болит, как будто весь день вагоны разгружала. Валидол уже два раза принимала — без толку.

— Валидол, — покачал головой я. Косо глянул на Егорку, тот показал глазами на кардиограф.

Понятно, куда деваться.

— Головокружение, тошнота, боли в груди при нагрузке?

— Да, вот здесь, — женщина положила ладонь на ткань ночной рубашки, провела ей влево. — Немного в спину отдает даже и как бы в плечо даже. Думала, может, остеохондроз мой снова… мне Маша мазь разогревающую вон купила. Но не помогло, поэтому вас вызвала.

— Правильно сделали, что вызвали. Напомните, как давно это началось?

— С вечера вчерашнего. И не прошло до сих пор.

«И слава богу, что не прошло», — с некоторым облегчением подумал я. Затянутый пароксизм мерцательный аритмии дольше суток — чудесная почва для образования тромбов в неработающих предсердиях, где застаивается кровь. А потом, коль сердце все же восстановит нормальную работу, тромбы, подталкиваемые миокардом левого желудочка, несутся в большой круг кровообращения, чтобы где-нибудь застрять. Как правило — в сосудах головного мозга…

— С чем связываете? Переутомление, стресс, алкоголь?

— Да какой там алкоголь, — махнула рукой женщина. — С этой работой ни до какого алкоголя не доберешься. Нет, ничего такого.