Читать книгу "Паводок - Юнни Халберг"

— Еще немножко, — тихо попросила она.

— Нет.

— Ну, одну минуточку! — Она сидела выпрямившись, высоко подняв голову, устремив большие глаза на иссиня-черную водную гладь, поблескивающую на солнце. Я взял ее под мышки, поставил на ноги.

Дома я разбудил Нину и Юнни, а сам спустился вниз. Мать накрывала в кухне на стол. Вытащила из буфета десертные тарелки, разложила ножи и чайные ложки, расставила стаканы.

— Всмятку или вкрутую? — спросила она.

Я не ответил. Она поставила на стол подставки для яиц, принесла закуски и делала все это против обыкновения спокойно, без суеты.

— Все ценное надо перенести на второй этаж, — сказал я.

— Всмятку или вкрутую? — повторила мамаша.

Вошла Нина, глянула в окно на Квенну, на Брекке.

— Где мост? — спросила она.

— Снесло его ночью, — ответил я.

— Всмятку или вкрутую? — спросила мамаша у Нины.

— Мост снесло? Я не люблю яйца.

— Ну и ладно.

Мамаша порезала помидоры, выложила на тарелку, украсила петрушкой. Налила молока в белый кувшин. И остановилась, глядя на него. Вошел Юнни, прошагал прямиком к столу, сел, взял ломоть хлеба, намазал маслом и посмотрел на нас, ожидая, когда и мы сядем. Мамаша показала на кувшин.

— У моей мамы был такой же. — Она устремила взгляд во двор, на березу, повисшую на телефонных проводах. — Однажды Расмус срубил сухую березу, что стояла за прачечной. Когда береза упала, ствол треснул вдоль. Дупло там было. Ну, они взялись за пилы и топоры и видят: в дупле что-то синеет. Это оказались черепки от маминого молочного кувшина, который в один прекрасный день куда-то пропал. Мама решила, что кто-то из нас, детей, разбил его, а черепки выбросил, чтоб не получить взбучку, только она ошибалась, ведь кувшин лежал в дупле. Как он туда попал — ума не приложу. Однако ж черепки нашлись именно там. Мама их собрала и склеила. — Она налила нам молока. — Интересно, куда подевался тот кувшин? Может, на чердаке лежит? — Секунду она смотрела в пространство, потом стала опять разливать молоко.

— Мам, собираться надо, — сказал я.

— Садитесь-ка лучше, — сказала она.

Нина села за стол.

— Нина, я же сказал: нам пора уезжать отсюда.

Она метнула на меня сердитый взгляд. Мать села и замурлыкала какой-то мотивчик, будто радовалась завтраку на солнечной кухне. Будто и не слыхала, что я говорил. Пускай река хлынет во двор, адом сойдет с фундамента и унесется прочь, как фермерский домик из «Волшебника Страны Оз», — мамаша моя все равно будет напевать «Ни разу море не сверкало так».

Я притащил из подвала большое цинковое ведро, шваркнул его на стол.

— Подъем!

Они встали. Мать взглянула на меня. Она прекрасно понимала, что будет. Нина с Юнни отошли в угол, к двери Юнниной комнаты. Я сгреб тарелки с яйцами, помидорами и петрушкой, отправил все это в ведро. Побросал туда же порезанный хлеб, масло, печеночный паштет, сыры, банку сардин, земляничный джем, кофейные чашки, молочные стаканы, подставки для яиц, пакеты с молоком, огурцы и помидоры, поставил ведро на пол, умял содержимое, чтоб выкроить место, и смахнул туда со стола все остальное. По полу текло молоко, разлетались куски еды и осколки тарелок и стаканов. Я еще раз нажал сверху ногой — треск, звон стекла, осколки. Потом сунул ведро мамаше.

— Вот тебе завтрак. Закусишь в машине.

Она взяла ведро, но не удержала, оно грохнулось на пол.

— В нашем распоряжении час, — сказал я. — Через час все должны быть готовы к отъезду. Соберите все, что понадобится на одну-две недели.

Юнни присвистнул.

— Поедем в Мелхус, — пояснил я.

Юнни опять присвистнул.

— Боишься? — спросил я.

Он засвистел еще громче.

— Значит, радуешься?

Он помотал головой и знаками спросил, где мы будем жить.

— Устроимся где-нибудь.

Юнни опять помотал головой и знаками сказал: «Никто нас к себе не пустит».

— Что он говорит? — спросила мамаша.

— Интересуется, где мы будем жить.

— В «Бельвю», — ответила она и пошла к телефону. Поднесла трубку к уху, удивленно посмотрела на меня. — Не работает.

Я пошел на скотный двор.

Скотина может пастись на верхнем участке. Коровы, понятно, останутся недоены, но забрать их с собой в Хёугер невозможно. Я выпустил кур на лужайку, а коров и телят погнал в гору, к крепости. Огромные черные тучи наплывали с севера на долину. Скоро хлынет дождь.

Мамаша снимала с сушилки белье, причитая:

— Мы лишимся всего, что имеем. Всего, что нажили.

— Нет, Йёрстад наверняка выдержит паводок.

— А после? Когда вода спадет? Что тогда?

— Вернемся и все отстроим.

— Отстроим? На какие шиши? Деньги из воздуха не возьмешь!

— На страховку.

Она тревожно взглянула на меня.

Я греб по затопленному участку, возле первых водоворотов повернул лодку и, отчаянно налегая на весла, направил ее к саду. Вот и яблони — подплывая к крыльцу, я заметил, что киль цепляет за траву. Выпрыгнул на ступеньки, зачалил лодку за перила. У Тросета в доме я не бывал с той осени, когда он упал с лестницы и здорово расшибся, но, едва войдя в сени, я сразу узнал запах линолеума, сырой одежды, залежавшейся и оттого заплесневевшей, тяжелый смрад пригоревшего свиного сала, пережаренных котлет и тушеной капусты, въевшийся в стены. В комнате все та же мебель, что и в семидесятые годы. На полу три высоченные стопки мелхусского «Курьера». Я знал, что Тросет обожает новостные программы. Окна его светились голубым с пяти вечера и до окончания передач НГРТ[5]. Много раз я видел, как он сидит и смотрит репортажи о молодежной преступности, о покушениях на черных президентов, о поножовщине в Алжире, о пассажирских самолетах, которые взрывались и падали на жилые кварталы. Вся на свете мерзость и злоба не где-нибудь, но в комнате этого человека, который никогда не умел общаться с людьми. Вечер за вечером Тросет сидел в ушастом кресле и глазел на экран, тяжело, со скрипом ворочая мозгами. Взгляд переключался с националистов на антирасистов восточной ословской окраины. Произвол в трехстах километрах отсюда. Однако ж совсем рядом.

Я поднялся на второй этаж, глядя на поблекшие семейные фотографии, развешанные по стене. Тросет в лесу со своим отцом. На стадионе, с копьем в руках. Братья, которые шпыняли его, будто кутенка. Тросет с женой. Я почти забыл, как она выглядела, помнил только, что была она какая-то бесцветная, унылая. Сейчас, на лестнице, мне вдруг подумалось, как это иные женщины умудряются растерять всю свою особинку. Йенни или Марит куда-то исчезают, вместо этого появляется безликое серое существо, измученное заботами и разочарованиями. Вот такой была и жена Тросета. Взойдя по лестнице, я заглянул в первую комнату — никого, лишь диван да транзисторный приемник. В конце коридора виднелась приоткрытая дверь. Я постучал, глянул внутрь. Он сидел за столом, спиной ко мне, и смотрел в окно. Вокруг высились горы журналов и газет. Наверняка не одна тыща номеров. «Актуэл», «Норшк укеблад», «Де бесте», «Фамильен», «Криминалшурнал», «Форбрукер-раппортен», «Бил ог мотор», «Аллерш», «Факта» — великое множество газет и журналов, памятных мне с семидесятых и восьмидесятых годов. И среди этих пыльных гор, среди портретов Харалда Тюсберга, Йона Эйкему, Андерса Ланге, Норы Брукстедт, королевы Сони и Турид Эверсвеен сидел Тросет, повесив голову, как потерпевший кораблекрушение мореход на сиротливом островке из выцветшей бумаги.