Читать книгу "Кошачьи язычки - Мария Элизабет Штрауб"

— Ах да, Клер, — вдруг сказала Додо. — Я воспользовалась твоим фотоаппаратом в номере, так что заряди новую пленку, а то старую я вынула.

Клер приподняла брови.

— Что же ты фотографировала? — непривычно строгим голосом спросила она.

Додо смущенно ухмыльнулась:

— Себя! Без паники. Автоспуск. Сама не щелкала.

— Эй! — не выдержала я. — Можете вы, наконец, посмотреть на меня?

Они повернулись и замерли друг возле друга, но не так близко, как мне хотелось бы. Между ними оставалось как минимум десять сантиметров.

Правду сказала Додо: к Клер не следует слишком приближаться. Наверное, во всем виноваты переживания ее раннего детства. Кто в четыре года потерял в одночасье обоих родителей, должно быть, автоматически отшатывается от окружающего мира. Тем не менее от нее самой я почти не слышала жалоб, она вообще редко говорит о себе. Мы с Додо, к примеру, всегда охотно предаемся воспоминаниям о детстве и юности, но Клер предпочитает помалкивать. Неужели она действительно была так несчастна со своими приемными родителями? Насколько я помню, фрау Баке была довольно симпатичная женщина — приятная, скромная и незаметная, немного отстраненная, вся в своем гончарном искусстве. Он был совсем не такой. Время от времени он появлялся в нашем доме — у них с Папашкой были какие-то дела по работе, вроде как он улаживал всякие юридические тонкости с городскими властями и вел себя очень солидно. Но с детьми он прямо преображался, как будто бы оживал, шутил, смеялся — какая трагедия, что они с женой не могли иметь детей, я так и видела их в окружении бесчисленной толпы сорванцов.

Иногда он приносил подарки. Однажды пришел, когда Папашки не было дома, а Мамуля прилегла, сказала, что у нее жутко болит голова и я должна занять господина Баке беседой, пока не придет Папашка, предложить ему хересу из голубого графина. Я пригласила его в гостиную, достала бокал и наполнила его. Мне это доставляло удовольствие, потому что я представляла себя взрослой, как будто бы он ко мне пришел в гости.

Я понятия не имела, о чем с ним говорить, когда он возьмет свой херес, охотнее всего я ушла бы в свою комнату, но делать этого ни в коем случае было нельзя, он принял бы это за невежливость. Должно быть, он заметил мое смущение и сам начал милую непринужденную беседу, минуя такие скучные темы, как учеба и школа, и каким-то образом сумел дать мне почувствовать, что ему приятно со мной разговаривать.

Он спросил, есть ли у меня настоящий друг, ведь мальчики, наверное, так и крутятся возле меня, Додо и Клер. Ведь так? Мы конечно же уже получаем кучу любовных писем, а может быть, даже уже и целовались? Он кокетливо подмигнул мне и еще больше развеселился, а потом попросил у меня еще хереса. Когда я налила ему, он сделал резкое движение возле моего носа, я дернулась, а он рассмеялся и протянул мне конфету в полосатой красно-желтой обертке. «У тебя на носу выросла капля, маленькая Нора», — сказал он. Шутка показалась мне глупой, ведь мне тогда, если не ошибаюсь, было уже лет тринадцать, но, несмотря на это, я подумала: «Вот повезло Клер с отцом, такой остроумный, не то что остальные взрослые. Папашка совсем другой — он строгий и никогда не делает таких фокусов с конфетой».

Мне казалось, Баке считали Клер своей родной дочерью, они бы душу за нее заложили, она училась фортепиано, ходила на балет, ей постоянно покупали новые платья, и велосипеды, и школьные принадлежности, я ей даже завидовала. Конечно, у них были свои принципы. Например, им не нравилось, когда она не ночевала дома. Может быть, они слишком ее опекали, но, без сомнения, желали ей только добра.

Я до сих пор не знаю, почему Вальтер Баке покончил с собой. Папашка не желал это со мной обсуждать, и Мамуля тоже. В городе говорили, что он присвоил чужие деньги, но я не могла в это поверить: он хорошо зарабатывал, да и она имела доход от своих горшков. Клер тоже не видела причины для самоубийства, а догадки строить отказывалась, но мне кажется, она кривила душой. Родной отец — еще туда-сюда, но если повесился твой отчим, у людей возникают вопросы. Наверняка ведь она тоже его по-своему любила, и его смерть не могла оставить ее равнодушной, в этом я убеждена. На похороны она, к своему сожалению, не успела. За два дня до этого, на Рождество, она приезжала домой, но, едва вернувшись в Мюнхен, попала в больницу с аппендицитом, где и валялась, пока Вальтера Баке хоронили на кладбище Вальдфридхоф.

Я думаю, самоубийство Баке потрясло ее гораздо больше, чем она показывала, и именно поэтому она бросила Сюзанну Баке. Клер такая — бежит от того, что принимает слишком близко к сердцу. Но все-таки я считаю, что она не права. Проявлять такую неблагодарность к фрау Баке… Та доживает свои дни в доме престарелых на Тангштедтерштрассе и, говорят, тронулась умом.

Я часто думала, что надо бы навестить ее, сделать доброе дело, но все откладывала и откладывала. Мне ведь пришлось ухаживать за родителями мужа до самой их смерти, и с тех пор у меня появились страх и отвращение к больным и старикам, и я стараюсь обходить их за версту. Во всяком случае, старалась до сегодняшнего дня. Но уже завтра все может измениться.

Клер

Мы покинули Бегиненхоф вместе с толпой гогочущих и толкающихся туристов. Сзади напирала какая-то парочка, я слышала их тихий смех, и вдруг, совсем близко, ухо резанул свистящий акцент, от которого я вздрогнула. Это датский, значит, рядом со мной датчане. Я оглянулась: веселые лица, шляпки, кепи, солнечные очки, снова смех — и по спине пробежал холодок. Я снова увидела снег и на нем — Эрика Серенсена, моего отца. Мне срочно нужен «Ленц». Я пошатнулась и едва не упала прямо на Нору, которая испуганно схватила меня.

— Что с тобой?

— Н-нет, ничего, просто споткнулась.

Фото своих родителей я показывала только Давиду, в 1995-м, пару недель спустя после той страшной ночи в Пиннеберге. Я долго избегала его, но он сам приехал в Мюнхен и сразу заметил, что мне чертовски паршиво, однако, по своему обыкновению, не стал мучить меня расспросами, чтобы не бередить раны. Зато не оставлял меня без внимания, день и ночь нянчился со мной, мы тогда невероятно сблизились, потому что общение наше протекало в той плоскости, где мы могли не ждать опасности друг от друга.

Как-то вечером я достала фотографию, и он долго ее рассматривал. Потом сказал: «Хочешь, съездим туда вдвоем? Взглянуть на родину твоих предков, Клери. Будущей зимой, например?»

С ним я бы отважилась. Раньше я не могла об этом говорить, даже плакать не могла, и только с Давидом у меня это получилось. Но потом у него начались проблемы со здоровьем, мы без конца откладывали поездку, пока не грянула эта болезнь, и всякие мысли о путешествии, тем более на север, пришлось оставить. В те долгие ночи в клинике он пару раз заговаривал об этом. «Ты должна ехать одна, Клери, sorry».

А еще через пару дней его не стало. Он завещал мне все, чем владел: галерею, свою квартиру на площади Вашингтона, собрание картин, книги — все. Но сам ушел. Со своей любовью, юмором, сочувствием, терпением — мое прибежище в этом мире.