Читать книгу "Мама, я жулика люблю! - Наталия Медведева"

Классной руководительницей становится физичка, и я ее сразу же ненавижу. Мы таки садимся с Флером на последнюю «парту». Парты были в начальных классах — теперь столы. И со всеми на «вы». Хорошо, что первые дни занятия будут не очень серьезными — больше ознакомление с учащимися. Хоть я и готова расплакаться каждые десять минут, атмосфера школы втягивает и отвлекает.

Литературу будет преподавать толстенький дядечка. Историю — пизда с указкой. Нервная и подозрительная. Для английского класс разделяют на две группы, и Флер закатывает скандал, потому что его определяют в другую группу, не со мной. Его переводят. Так вот, английский у нас будет вести Фаина Яковлевна, говорящая по-английски хуже, по-моему, чем я. И все говорят — не говорят — по-английски хуёво. Остальные предметы меня не интересуют.

Тут же — в первый день! — ко мне подлетает то ли пионервожатая, то ли комсомольский предводитель, и сразу с предложением. Причем отказаться и не подумай! «Мы знаем, что вы устраивали культмероприятия в бывшей школе… надо сделать концерт… начало года… заложите фундамент…» — тараторит, как умалишенная. Я вам заложу, бля, фундамент! Я вам взрывчатку под школу заложу. Флера и Ромчика подговорю — они с радостью, только свистни. Так я думаю, но говорю — тематика, мол, нужна. «Без темы я сама могу выступать — сольный концерт H. М.» Она очень рада моей «заинтересованности». Предлагает: «Что же думать? Осень — Пушкин, а?» Я обещаю ей дать план вечера через несколько дней, а сама думаю — пошла ты! На все-то у вас бирки наклеены — на осень — Пушкин, на зиму — Некрасов!

Из школы иду с Флером и Ромчиком. Тоска и гадливость. Ромчик — плевательная машина. Мы с Флером изощряемся в «поливке» одноклассников.

— Флер, достань плана. Я тебе половину денег дам. Побыстрей, а?

Флер достанет. И мы укуримся. В куски.

* * *

Оставь меня в покое, мама! Что ты смотришь на меня жалостливо? Ты добилась своего. Он меня бросил! Я вас ненавижу всех. И в то же время вы мне безразличны. И это даже хуже, чем ненависть. Не говори со мной заискивающим голосом. Не надо мне твоего проклятого «супчика» и «пышных» котлеток. Ненавижу!

В чем я пойду завтра в школу? Неужели передник надену? Школьный, черный, на лямках — передник.

И ты, Александр, защитник. Трус ты! Но я-то — идиотка, — мне что же, пятьдесят лет, он моя лебединая песня?! Почему я решила, что без него и жизни нет? Да кто он такой? Фарцовщик хуев! И в тысячу раз все лучше без него будет. В школу буду ходить. Ходить! а не пропускать. Вот концерт устрою. Я им устрою концерт!.. И в театральную студию буду ходить. Станиславская обещала новый спектакль поставить в этом году. А в прошлогоднем я буду играть Моргану. Люська, которая ее играла, в театральный институт поступила. Буду спускаться по ступенькам в свое болотное царство. В шикарном бархатном платье с декольте: «Я не звезда экрана — волшебница Моргана! Все в царстве уважают могущество мое!» А водяные будут мне подпевать: «Ква-ква-ква-ква, ква-ква! Могущество ее!» Водяной — была моя первая роль в студии Дома пионеров.

На спектакле в Кораблестроительном институте Станиславская решила быть зрителем. Назначила ответственным «Царя». Ну, мы устроили!

Водяные — я и еще пять девочек в возрасте от девяти до двенадцати — порадовали студентиков. Зал упал, когда прожектора осветили сцену, затянутую зеленым плюшем, и из-за всевозможных возвышенностей стали выползать нимфетки-вампирки, извиваясь в такт музыке «Я — Чарли безработный». В зеленых трико и купальничках, выкрашенных домашними способами, мы прорезали дыры, и из них торчали клочья мочалок, изображающих водоросли. Волосы у всех были распущены и начесаны дыбом. Глаза подведены до кончиков ушей, а губы накрашены зеленовато-синим цветом. Вместо миленького кваканья мы истошно вопили что-то вроде: «Е-е!» или «Я-я!» в стиле рока или хуй знает чего. Моргана-Люська выходила не как волшебница, а как предводительница малолетних блядей. Станиславская устроила нагоняй «Царю», который вообще ничего не знал — он пиво пил за кулисами.

Ночью, на пляже, я играла эти сценки Александру. И он хлопал. Радостно, восторженно! Я мечтала, что он придет в театр, будет смотреть на меня, сидя в темном зале. А потом прибежит за кулисы с цветами… И теперь ничего этого не будет?!

Будут морочащие мне голову, с первых же минут мне не нравящиеся! В которых я буду подмечать все, потому что не смогу себя обманывать. У Ольги таких много. Разных. Разные… Все они одинаковые! Только бы до пизды поскорей добраться, а потом свалить. Что они, будут вдаваться в нюансы моей души?! Какая к хуям душа? — пиз-да! Вот и весь ответ — пиз-да.

18

Укурились мы не в куски, но прилично. Я позвала Ольгу, и мы вчетвером кайфовали. Флер принес бобину «Дорз». А бабушка, кайфолом, все время заходила в комнату и просила сделать музыку тише. Я в конце концов заперла дверь, и мы смеялись, когда она дергала ручку, а я не открывала. Я сперла у нее папиросы. Флер выдувал табак из беломорины и смешивал с планом, который держал в сапоге под пяткой.

Дым стоял. Мы плыли. Ромчик сидел на полу в уголке, и я все время ждала, что он плюнет. Он только хихикал. Мы все смеялись. Я иногда впадала в тоску, прислушиваясь к словам песен. «Донт ю лав хер мэдли?» Никто не понимал слов, и я с возмущением и восторгом переводила: «Неужели ты не любишь ее по-сумасшедшему?» Странно по-русски звучит. Или я не так переводила?… Они ушли, и я еще долго слушала «Дорз». Саша, неужели ты не любишь меня по-сумасшедшему? «Девочка, ты должна любить своего мужчину» — я-то его люблю, а он…

Бабушка возмущалась, что мы так накурили. И что, мол, за табак такой едкий! Она, конечно, не знает, что такое план. Она из другого мира. И про свой мир она ничего не рассказывает. Родители боятся рассказывать. Я им тоже ничего не рассказываю. Так и живем — ничего друг о друге не знаем. Только предполагаем, догадываемся. И они, конечно, подозревают меня во всех грехах, которые я совершила?…

В школе, как всегда после летних каникул, задано сочинение. О том, как провели лето. И о чем же я напишу? Придется врать. Ношу Ольгино платье цвета хаки — вроде школьного. И передник ношу. Выхожу из школы и засовываю его в портфель-сумку, по поводу которой уже сделали замечание — вы, мол, не студентка. Передник придется гладить каждый день. Под пальто его не спрячешь — теплынь еще. Иду по каналу Грибоедова, а вокруг… Бабье лето.

Свист. На моей спине, наверное, выросло что-то — я съеживаюсь, горблюсь. Иду. Не оборачиваюсь. Я знала! знала, что он вернется! Но страшно, стыдно. Перехожу на другую сторону улицы — подальше от воды. И я уже вижу его.

Нет, не его. Белую рубашку. Мой брат носил белую рубашку, когда был женихом. Он был такой испуганный и влюбленный, когда привел свою будущую жену к нам домой. А я сидела на горшке в бабушкиной комнате и поглядывала на них из-за шкафа…

— Ну что, сука — не оборачиваешься?

Он уже держит меня за руку. Поддатый. Но какой же прекрасный! Нахальная рожа блестит. Подстригся. Брюки новые. Какой наглый и любимый! Наверное, я унаследовала от тетки нервный тик — руки трясутся.