Читать книгу "Свитер - Бланка Бускетс"

Я сделала это ради тебя, Тереза. Ради тебя, пусть ты так и не нашла общего языка с тем, кто заменил тебе отца, хотя следует признать, что он прилагал все усилия к тому, чтобы не делать различий между тобой и Леонор, чтобы одинаково любить вас обеих; но у него не получалось, нет, и, когда дочь выступила со своим знаменитым заявлением о сексуальных и политических предпочтениях, Эдуард послал Долорс полный укора взгляд, который без слов говорил: вот видишь, что из нее вышло — революционерка.

Но что общего между тем, как жил Антони, и тем, как живет Тереза? Ничего. Антони не был ни гомосексуалистом, ни профсоюзным активистом. Эдуард имел в виду, что Антони другой, потому что не принадлежит к их классу, и что Тереза того же поля ягода и потому вытворяет странные вещи. Долорс тоже посмотрела на него укоризненно, так они молча разыгрывали своеобразную шахматную партию, которую она в несколько ходов завершила матом. Да, всю следующую ночь она умоляла мужа изменить свое решение, но ни разу в их разговоре не всплыло имя Антони. Она лишь признала, что и для нее самой Тереза всегда оставалась белой вороной.

Как все это грустно, подумала Долорс. Столько времени должно было пройти, чтобы эти воспоминания больше не ранили… Вот говорят, время лечит. Поразительно, но надо дожить до восьмидесяти пяти лет, чтобы увидеть это с абсолютной ясностью и осознать, что весь наш жизненный путь — это череда попыток преодолеть разного рода препятствия, большие и маленькие, и теперь, когда конец близок, ты понимаешь, что все остальное по сравнению с этим не важно. Долорс смотрела на обнявшихся Сандру и Марти, сейчас внучка плакала, уже просто отводя душу, а Марти гладил ее, и, когда его взгляд встречался со взглядом старухи, подмигивал ей как сообщнице; он такой добрый, наш Марти, у Долорс от умиления защипало в глазах, вот если бы и остальные походили на него, у него мозгов больше, чем у родителей, причем вместе взятых, наверное, именно поэтому внук не принимает их сторону, мало кто способен так последовательно отстаивать свою позицию, вот разве что Антони…

— Чему ты улыбаешься, бабуля?

Долорс действительно сама не заметила, как на ее лице появилась улыбка. Сандра, услышав вопрос брата, тоже подняла голову. Старуха знаками показала обоим, что счастлива видеть их вместе, потому и улыбается. Теперь уже и Сандра заулыбалась и поцеловала Марти в щеку.

— Скажи, Марти, ну почему другие парни не похожи на тебя, а? Ну и повезет же той девушке, которую ты выберешь!

Сообщники обменялись красноречивыми взглядами. Долорс опустила ресницы. При Сандре она не могла уткнуться в вязанье, а потому начала потирать глаз, который уже несколько дней ее не беспокоил — в неудобном для них с Марти положении никакого другого доступного ей занятия не находилось.

В свое время Мирейя тоже ставила Долорс в неудобное положение, словно прожигая ее взглядом. Антони исчез из жизни директорской дочки, но не из ее головы, тем более из сердца. Родители Эдуарда сделали вид, что поверили тому, что будущая невестка тайком встречалась именно с их сыном, просто потому, что в сложившихся обстоятельствах такая версия выглядела более прилично. В конце концов хозяйский сын и дочка директора раскаялись в своих грехах и решили искупить их в браке comme il faut,[2]как говорила свекровь, которая для большей выразительности всегда прибегала к французским выражениям. Однако рана в сердце Долорс кровоточила еще долго, очень долго. Годы. Она постоянно думала об Антони и, когда родилась Тереза, подумывала о том, чтобы забрать девочку и отыскать ее отца. Долорс не сделала этого только потому, что после родов чувствовала себя очень плохо, у нее долго держалась высокая температура, а потом ее захватили заботы о ребенке. Женщины обладают врожденным материнским инстинктом. Будь в каждой из нас личностное начало сильнее материнского, все в мире складывалось бы иначе: возможно, в нем было бы больше беспорядка, но люди жили бы гораздо счастливее.

Не смотри на меня так, Мирейя, сказала она служанке однажды вечером, я больше не могу выносить твой обвиняющий взгляд, я все-таки беременна. Мирейя ничего не ответила, лишь сделала большие глаза, а Долорс продолжала: да, это ребенок Антони, но Эдуард предложил мне выйти за него замуж и готов принять этого ребенка как своего. Антони живет в сыром бараке, а Эдуард — в особняке, мне-то это все равно, но вот ребенку, думаю, нет. Повисла тишина, Мирейя не двигалась с места, и тут Долорс заметила, что девушка плачет. Когда хозяйка протянула ей платок, она пробормотала: извините меня, сеньора, простите, пожалуйста! Долорс толком не поняла, в чем провинилась ее верная служанка, которая всегда беспрекословно делала все, о чем ее просили, а потому просто сказала: я тебя очень прошу больше к этому не возвращаться, договорились? Служанка молча кивнула, затем шумно высморкалась — ей это было свойственно, тоненькая и изящная, как барышня, изящными манерами она не отличалась. Уж такой она уродилась, вздохнула Долорс.

А теперь такими рождаются чуть ли не все подряд, потому что само понятие изысканности утрачено, сейчас в угоду пресловутому демократизму никто особо не принимает в расчет ни манеры, ни воспитание, куда мы катимся? — так она много раз говорила Терезе после ссор с Фуенсантой. Да брось ты, смеялась в ответ Тереза, все не так плохо, и не говори мне, что Фуенсанта плохо воспитана, потому что это неправда. Неправда, соглашалась Долорс, но все-таки она — не мы. Непонятно, как она могла такое сказать, Пресвятая Богородица, должно быть, воспитание накладывает на нас более заметный отпечаток, чем мы думаем, как у нее повернулся язык, после всего, что произошло между ней и Антони, но, когда Долорс спохватилась, было уже поздно. Господи, мама, откуда это классовое чванство, вскинулась Тереза, разозлившись, и тогда Долорс вспомнила про политические взгляды дочери, ведь ее партия близка к коммунистам. Я не это имела в виду, я хотела сказать, что… не знаю… хотя нет, знаю, что говорю, выкрутилась Долорс, а про себя продолжила: правда заключается в том, что я целыми днями наблюдаю, чем занимается, что говорит, как двигается Фуенсанта, и всегда нахожу к чему придраться. Вот это — правда, но Долорс не имела ни малейшего желания ее признавать. На самом деле ее не устраивала в Фуенсанте одна-единственная вещь: она подозревала, будто та приставлена следить за ней. И оттого мечтала, но не могла избавиться от бедной женщины — дочери твердо сказали нет, Фуенсанта ни за кем не следит, только делает работу по дому, и все, а то, что иногда берет трубку, — так это случайность, и, когда они спрашивают служанку, как дела у матери, та просто отвечает «хорошо» или «так себе», как это сделал бы любой нормальный человек на ее месте.

Наступает момент, когда ты уже не можешь делать, что хочешь, потому что не имеешь на это права, потому что ты стара и никто не принимает тебя в расчет. Да, конечно, многие люди ее возраста хотели бы, чтобы их избавили от всех забот, однако Долорс в этом вопросе всегда проявляла твердость — она не желала ничьей помощи. Когда стало ясно, что она не может больше жить одна, что это попросту невозможно, ее охватило отчаяние. Единственной, кто догадался об этом, была Тереза, — когда увидела слезы на глазах матери, там, в больнице, слезы, от которых намокла подушка, ты отлично можешь объясняться жестами, утешала ее Леонор, не беспокойся, мы найдем выход, но она плакала не из-за этого, нет, и только Тереза сказала: мама, ты переживаешь из-за того, что теперь тебе придется жить с кем-то, но не волнуйся, никто не будет лезть в твою жизнь, верно, Леонор? Конечно-конечно, подтвердила ее дочь-размазня.