Читать книгу "Встречи у метро "Сен-Поль" - Сирилл Флейшман"

Ему хотелось орать, кричать, колотить по столу. Его ждал на улице огромный черный лимузин с шофером, его повсюду окружали почет и уважение, его жена и дети жили в лучшей гостинице на всем Лазурном Берегу, а здесь на него всем наплевать! Он вскочил на ноги и, в раздражении, метнулся к месту хазана, где привык стоять десять лет назад. Двое стариков и головы не повернули в его сторону. Тонский вцепился в барьер. Отчаянно, что есть силы. С минуту молча раскачивался — и запел. Сначала тихо, как бы про себя, потом все громче и громче. Раз им нет дела ни до его успеха, ни до его богатства, он покажет им свой голос, пусть поймут, что потеряли! И получилось, правда, великолепно. Гнев придавал его голосу особую силу. Тонский словно бросал вызов земле и небу.

Секретарь с президентом отвлеклись от бумаг и заслушались. Когда же Тонский кончил, президент встал, подошел к нему и искренне сказал:

— Если б вы не уехали, Тонский, из вас, возможно, вышел бы великий хазан! Таланта вам не занимать.

Тонский промокнул вспотевший лоб шелковым платочком и кивнул, не зная, что ответить.

— Талант большой, а вот терпения не хватает, — добавил президент. Потом похлопал бывшего хазана по плечу, вернулся к столу и уже оттуда закончил: — Чтобы чего-нибудь добиться, одного таланта мало! Нужно терпение! Вы думаете, этот шул держится на гениях? На ротшильдах, шагалах, эйнштейнах и жоржах ульмерах?[4]Нет, он держится на дурачье вроде меня, секретаря и казначея-селедочника. На том, что кто-то занимается расписками, счетами, половыми досками и залитыми потолками. Терпение — вот что движет миром! — заключил он сам для себя и для внимавших ему ангелов небесных. — Терпение и больше ничего!

В изгнании

Случайно или нет, но каждый раз, когда Алекс Дортин оказывался рядом с оптовой лавкой Колегского, его вдруг припекало сходить по малой нужде.

Хозяин, завидя его на пороге и не слушая ни объяснений, ни извинений, привычно показывал рукой на дверь, ведущую на склад, где и располагался туалет.

Дортин теперь жил в провинции, сюда же, в район улицы Тюренн, наведывался раз в неделю, по понедельникам, чтоб закупить товар у своих обычных поставщиков. Колегский к их числу не относился, хотя, случалось, Дортин и у него перехватывал пиджачок-другой. Однако почему-то мочевой пузырь Алекса облюбовал именно эту лавку и пригонял его сюда к концу дня.

Бухгалтерша Колегского, чей стол стоял у двери на склад, а стало быть, и в туалет, всегда помахивала ему рукой в знак приветствия.

А когда он выходил, спрашивала:

— Полегчало? У меня то же самое, хоть на улицу не ходи. Ну а как у вас там идут дела?

Алекс Дортин хмыкал что-то неопределенное и подходил к Колегскому, который встречал его словами:

— Полегчало? У меня то же самое, хоть на улицу не ходи… Ну а как у вас там идут дела?

Хозяин и бухгалтерша, можно подумать, разучивали оперный дуэт.

С одной стороны, эти еженедельные поездки Алексу нравились: приятно провести хоть несколько часов в столице, а с другой — не очень, потому что лишний раз показывали: жизнь в провинции совсем не такова, какой ему когда-то рисовалась. Кроме того, он должен был с утра все закупить и тем же вечером вернуться. Получалось — весь день на ногах, не считая передышки у Колегского. На это он и сетовал оптовику, особенно в подробности не углубляясь. Тот слушал и кивал.

Потолковав о том о сем с Колегским, Алекс брал с пола свои сумки с товаром и спешил на Лионский вокзал.

Всю обратную дорогу Алекс Дортин думал, до чего удачно расположена оптовая лавка — в самом центре бойкого квартала, на углу, с витринами на обе стороны.

Он горько жалел, что по собственной воле забрался в глушь и занялся мелочной торговлей, открыв магазинчик под вывеской «Парижский шик», где целыми днями дремал, дожидаясь покупателей, которые никак не шли.

Ох уж этот злосчастный магазинчик! Отделывать его Дортин, по совету жениного дяди, нанял одного аргентинца, политэмигранта, который у себя на родине работал адвокатом. Было задумано покрасить фасад в матово-бежевый цвет, а стены внутри обить благородным темным плюшем. Но то ли мастеру не хватало опыта, то ли мысли его витали где-то далеко. Фасад за две недели он перекрасил трижды: сделал его коричневым, потом желтым, а потом оранжевым и ни разу не попал в заказанный Алексом цвет. В результате получилось нечто оранжево-хаки-коричнево-желтое, и многие думали, что тут продают военный камуфляж. От плюшевой обивки тоже пришлось отказаться. Мастер не знал, как ее делать. В конце концов он, по собственному почину, купил в соседней москательной лавке обои в цветочек и налепил их кое-как, не совместив полотнища обоев по рисунку.

Дортин рвал и метал, но аргентинцу доводилось терпеть репрессии и похуже, да и сам Дортин, тоже нахлебавшись в жизни лиха, не мог не пожалеть страдальца.

Пришлось смириться с цветочками вразнобой. Адвокат же через месяц уехал в Париж. Потом осел в Австралии и стал писать романы о своих скитаниях во Франции, причем истории с отделкой лавки Дортина был посвящен отдельный эпизод. Однако же тот факт, что его бывший мастер был удостоен литературной премии, не утешил Дортина, который стал владельцем самого безобразного магазина готового платья во всем городишке, где уродства и без того хватало.

Когда же магазин, который на момент покупки располагался в оживленном месте, через полгода из-за дорожной перестройки очутился на глухой окраине, Дортин чуть не покончил с собой — что было бы нетрудно сделать: взять и надышаться краски с так и не просохшего фасада. Но его удержала жена, и мало-помалу дела их все-таки пошли на лад.

Вот она, торговля в провинции!

Ко времени нашего рассказа им удавалось продавать по нескольку рубашек, брюк и пиджаков немногим знатокам, умевшим распознать добротные вещи даже в магазинчике за оранжево-хаки-коричнево-желтым и влажным фасадом (прошло два года, прежде чем он полностью высох).

Алекс знал свое дело и был добросердечным человеком. Но каждый понедельник, возвращаясь поздно вечером в городишко, обманувший его лучшие надежды, он изнывал от зависти при мысли о Колегском. И почему он сам не остался в Париже, при своей небольшой трикотажной мастерской! Далась ему эта розничная лавка! Да еще в захолустье! Захотелось чего-то нового… Потянуло на новое место… Какая глупость!

И каждый раз, уже в постели, он рассказывал жене об этой лавке на улице Тюренн, такой прекрасной лавке… Жена сердилась, ей хотелось спать, но он не унимался. Тогда она отворачивалась к стене, а он все говорил и говорил. Ночами с понедельника на вторник он мог проговорить сам с собой несколько часов подряд, а наутро жена ворчала, что он скоро окончательно свихнется от этих поездок в столицу. И требовала раз и навсегда: не приставать к ней больше с «там, в Париже». Они не там, а тут, и никуда отсюда не поедут. И точка! Пусть даже тут не райские кущи.