Читать книгу "В шкуре льва - Майкл Ондатже"

На сцене играло четверо музыкантов. Здесь проходил и концерт, и политический митинг, люди собрались незаконно и ждали речей и развлечений. Патрик нашел свободное место и глотнул из фляжки. Почти сразу же электричество погасло, остался только свет керосиновых ламп на краю площадки. На сцену толпой вышли куклы, гремя деревянными костями. Стоявшие полукругом лампы освещали желтым светом эту часть водоочистной станции — генераторы, первые ряды зрителей, мозаичные плиты и медные стойки перил. Патрик, подняв глаза вверх, заметил на верхнем уровне едва различимую решетку, там, должно быть, лежали в темноте кукловоды.

В круг света, размахивая руками, вошли сорок марионеток. Мужчины с усами и бородой, женщины с нарумяненными лицами. Одна кукла была ростом с человека. Этот великан играл главную роль в спектакле. Ярко раскрашенное лицо, вокруг глаз с зелеными тенями желтые круги, делающие их похожими на мишени. Казалось, куклы испытали какое-то потрясение. Перед тем как сделать очередной преувеличенно размашистый шаг в опасной новой стране на сцене, их ноги долго нащупывали путь. Одежда их представляла собой смешение разных народных костюмов. Танец продолжался не меньше пяти минут, прежде чем Патрик понял, что большая кукла — человек. Да и то лишь потому, что, отказавшись от кукольных движений, она принялась кружиться с невозможной для дерева гибкостью.

Большая кукла отделилась от других. Она стала главным действующим лицом не из-за размера, а благодаря движениям и особенностям характера. Возможно, эта необычная тряпичная кукла противостояла необычным обстоятельствам. На лице, украшенном кудрявыми усами, читались тревога и волнение, герой был амбициозен, испуган и порою жаден. Он демонстрировал то страх, то желание. Другие куклы изображали богачку с лицом цвета сливы, полисмена, коварного друга и властную старуху. Герой объединял их всех. На сцене не было ни разговоров, ни барабанного боя, ни пения. Только топот ног, только деревянные руки, касавшиеся друг друга легко, как ноготь касается стекла. Куклы разбредались по сцене или сбивались в кучу, подобно хору, предостерегая амбициозного героя, грозя ему законами. Чужак, наивный и общительный, все делал не так. Его лицо, несмотря на усы, было юным и печальным. Он был в финской рубахе и сербских брюках.

Интрига набирала силу. Глупо хихикая, чужак предстал перед властями, не умея говорить на их языке. На него посыпались оскорбления. Его лицо застыло. Его стали бить, но он не издал ни звука, только затравленно смотрел на руки, наносившие удары. Потом он упал на пол, жестами моля о пощаде. Сцена длилась бесконечно. Патрику захотелось стереть яркую краску с лица куклы. Карикатура на культуру. Он не мог отвести глаз от этого лица.

Публика в зале молчала. Только со сцены доносилось ворчание властей. Все ждали, когда большая кукла заговорит, но она не могла сказать ни слова. Карикатурно густые брови, большой нос, кудрявые усы — все эти пародийные черты врезались в память. Когда фигура начала кружиться, пот окрасил парчовую розовую рубаху на плечах и спине в кроваво-красный цвет. Она топнула ногой, пытаясь заговорить. Другие куклы, раскачиваясь, как бамбук, собрались на одной стороне сцены. Фигура опустилась на колени и принялась хлопать одной рукой по деревянному полу, словно прося о помощи, — в безмолвие спектакля ворвался нестерпимо громкий звук.

Зрители стали хлопать в унисон, аплодисменты отзывались эхом в высоких сводах водоочистной станции. Патрик был не в силах пошевелиться, его глаза были прикованы к скорчившейся фигуре, к маниакально колотящей по полу руке. Это было невыносимо. Это было абсурдно. Ему хотелось, чтобы зал утих, чтобы кукла перестала испытывать страх. Он видел обведенные желтыми кругами глаза, кровавую от пота рубаху, глаза на разрисованном лице смотрели снизу вверх, как у собаки. Патрик встал и, спотыкаясь, двинулся к проходу. Ему хотелось оказаться где-нибудь еще, уйти из здания. Пульсация аплодисментов, накрыв его, все убыстрялась. Каждый его шаг отзывался ужасным шумом. Патрик оказался среди оркестрантов, безмолвных оркестрантов, сидевших здесь в ожидании следующего акта, когда их позовут играть. На коленях у них лежали инструменты, своими изгибами и извилинами напоминавшие замороженные органы человеческого тела. Он полез вверх и поскользнулся, не в силах отвести глаз от лица-маски и хлопающей белой руки. Он шагнул через лампу, поднялся на сцену и, подойдя к обессиленной фигуре, увидел, что исполнитель гораздо меньше, чем ему казалось, что это женщина.

Он встал на колени и взял ее за плечи, коснувшись влажной спины. Потом нагнулся, поймал руку, продолжавшую колотить по полу, словно она принадлежала автомату или пловцу, неспособному остановиться. Оторвал ладонь женщины от пола и медленно положил ей на бедро. Потом он поднял глаза и посмотрел сквозь ореол света во внезапно затихший зал.

Множество людей стояло даже на верхнем ярусе. Их было на сотни больше, чем он думал. Он оглянулся на женщину. Костюм из искусственного шелка, дешевого блестящего материала, мокрый от пота. Вблизи в ней не было ничего от той фигуры, которую он видел на сцене. Она казалась поблекшим изможденным манекеном. Пот прочертил дорожку в толстом слое грима. Глаза, прячущиеся в кругах краски, взглянули на него, и в них мелькнуло изумление. Она подалась вперед. Его рука скользнула по ее влажной щеке. Он забыл, где находится. Женщина встала, опершись на его плечо. И начала медленно спускаться со сцены к керосиновым лампам, широко раскинув руки и время от времени хлопая в ладоши. Раз. Два. Три.

Потом она подняла раскинутые руки, и зрители вскочили с мест, захлебываясь от восторга. Она поднесла палец к губам, и зал затих. Звучным голосом она объявила следующий номер, и на сцену вышел мужчина с зонтиком. Публика тут же переключилась на него. Патрик начал пятиться к самодельному занавесу, опустив от смущения глаза. Когда же он снова их поднял, женщины на сцене не было.

За кулисами он будет чужим. Он все еще ощущал прикосновение ее руки к плечу. И слышал голос, который он узнал. Он попытался вспомнить ее усталое лицо без грима. За занавесом в полумраке — одна керосиновая лампа на полу — стояло несколько артистов. Как ему войти в комнату, где великан снимает свою голову, а карлик снова становится высоким? Жонглер-македонец, которого он полчаса назад видел на сцене, с азартом запихивал в чемоданчик тридцать неподатливых апельсинов. Никаких диванов, никакой игры, просто артисты, приводящие себя в порядок. Мужчина надевает носки. Кто-то читает «Рейсинг ньюс». В дальнем конце зала индеец осторожно вел марионетку к проходу, словно сопровождая больного. Патрик последовал за ним. Индеец свернул направо, в туннель Вентури, и исчез за занавесом. Здесь, среди приборов и изогнутых труб, воздух был влажным. Из зала донесся взрыв аплодисментов. Когда индеец выходил, Патрик, схватив его за руку, спросил, где женщина, танцевавшая с куклами. Тот указал кивком за занавес и протянул электрический фонарик.

Патрик шел в полной темноте. Включив фонарик, он увидел болтавшиеся ноги. Луч света скользнул по парчовой одежде — там, на трубе, висел король. На трех потолочных трубах на нитях и вагах болтались марионетки. Янтарный луч фонарика выхватывал из темноты лица и руки, которые, казалось, принадлежат не куклам, а отдыхающим людям, — заседание теневого кабинета. Перед ним был королевский двор, безмолвный — на восточный манер. Всякий раз, когда звучал королевский гонг, придворные могольского принца Акбара должны были застыть на месте, чем бы они ни занимались. Такова была прихоть монарха. А он тем временем расхаживал меж слуг и подданных, изучая, как они одеты и чем занимаются. Тот, кто осмеливался пошевелиться, бывал наказан. Принц заглядывал на кухни, в арсеналы, в спальни, где любовники замерли в объятьях, проходил мимо обеденных столов, за которыми сидели, глядя на остывшую еду, голодные или скучающие придворные, наведывался в покои сокольничих, где двигались только чистившие перья птицы.