Читать книгу "Порнография - Витольд Гомбрович"

— Пани помещица меня кусала. Вона, и следы есть.

Когда Вацлав возвращался с этих допросов, изнуренный, как после тяжелой болезни, Геня подсаживалась к нему и тихо и преданно… приглядывала за ним… Кароль же накрывал на стол и просматривал старые журналы… и, когда я смотрел на нее, пытаясь увидеть ее «с Каролем», я только диву давался и не мог объяснить собственной увлеченности, которая уже не увлекала, — я освобождался от собственного безумия. Ничего нет между ними, совсем ничего! Она только с Вацлавом! Но какая же она с ним хищная! Какой аппетит! Какое страшное вожделение! Как похотливо она к нему подбирается, ну как мужчина к девушке! Прошу прощения, я не имею в виду ничего дурного, я лишь хочу сказать, что она с неистовым сладострастием подбиралась к его душе — она жаждала овладеть его совестью; его честь, чувство собственного достоинства и ответственности и все связанные с этим страдания стали объектом ее вожделения, ее прельщало все взрослое в нем настолько, что, казалось, его лысина соблазняет ее сильнее, чем его усики! Но, конечно, все это со свойственной ей пассивностью — она лишь впитывала его зрелость, прильнув к нему и приглядывая за ним. И она отдавалась ласке мужской, нервной и нежной руки, уже взрослой, она — тоже ищущая опоры перед лицом трагической смерти, которая перерастала ее незрелую физическую беспомощность, цепляющуюся за чужую зрелость! Проклятая! Вместо того чтобы быть святой с Каролем (что она смогла бы), она предпочитала извращаться и пачкаться с адвокатишкой и льнула к его выхоленным уродствам! Адвокат же был ей за это благодарен и тихонько ее поглаживал. А лампа светила. Так прошло несколько дней. Однажды после полудня Ипполит сообщил нам, что ожидается новый гость, пан Семиан, который приедет с визитом. И он шепнул, разглядывая ногти:

— Приедет с визитом.

И закрыл глаза.

Мы приняли это к сведению без лишних вопросов. Осовелой покорностью тона он и не пытался скрывать, что под «визитом» подразумевается та сеть, которая всех нас опутала, связав друг с другом, но одновременно сделав чужими друг другу, — конспирация. Каждый имел право сказать лишь то, что ему было позволено, остальное — мучительное, тягостное молчание и недомолвки. Во всяком случае, возникла ощутимая угроза, которая вот уже несколько дней на расстоянии нарушала единство наших чувств в связи с трагическими событиями в Руде, а бремя, то бремя, которое нас угнетало, перекинулось с близкого прошлого в непосредственное и опасное будущее. Вечером, под дождем, мелким, прерывистым и секущим, переходящим в долгое ненастье, подъехал экипаж, и в случайно приоткрытых дверях прихожей я увидел высокого мужчину в пальто, со шляпой в руке, который шел в сопровождении Ипполита с лампой к лестнице, ведущей наверх, где ему была приготовлена комната. Внезапный сквозняк чуть не вырвал у Ипполита лампу, двери захлопнулись. Я узнал его. Да, этого человека я уже знал в лицо, хотя он меня не знал, — и вдруг я почувствовал себя в этом доме, как в западне. Случайно мне было известно, что этот человек теперь важная шишка в подпольном движении, командир, на счету которого целый ряд безумно смелых операций и за которым безуспешно охотились немцы… да, это был он, а если это он, то его появление в этом доме означало воцарение неопределенности, ведь мы были в его власти, его смелость не была лишь его личным делом, рискуя собой, он рисковал и нами, он мог нас втянуть, впутать — если бы он чего-нибудь потребовал, мы не могли бы отказаться. Ведь нас объединял народ, мы были товарищами и собратьями — только братство это было холодным как лед, здесь каждый был орудием каждого и каждым можно было беспрепятственно воспользоваться для достижения общей цели.

Итак, этот человек, такой близкий и такой враждебно чужой, прошел передо мной как олицетворение опасности, и с этого момента все насторожилось и затаилось. Я был знаком с тем риском, который он воплощал, однако не мог избавиться от неприятного осадка всего этого сценария — акции, подполье, вождь, конспирация — как из плохого романа, как запоздавшее воплощение пустой юношеской мечты, — и я предпочел бы любую помеху нашим планам, кроме именно этой, в эту минуту народ и какая бы то ни было романтика, с ним связанная, были для меня нестерпимой микстурой, будто нарочно, назло мне выдуманной! Но нельзя морщиться и отталкивать то, чем судьба нас потчует. Я познакомился с «вождем», когда он сошел вниз к ужину. Он был похож на офицера, которым, впрочем, и был, — офицер кавалерии, из пограничных районов, наверное, с Украины. Лет за сорок, лицо, выбритое до синевы и сухое, элегантный и даже галантный. Он поздоровался со всеми — видно было, что он здесь не в первый раз, — женщинам поцеловал ручку. «Да-да-да, я уже знаю, какое несчастье! А вы, господа, из Варшавы?…» Временами он закрывал глаза и походил на человека, который уже очень долго едет и едет поездом… Его посадили на дальний конец стола, наверное, он приехал сюда под видом ветеринара для осмотра скота или агронома для контроля за посевами — предосторожность, необходимая из-за прислуги. Что же касается нас, сидящих за столом, то сразу было видно, что все более или менее осведомлены — хотя беседа тянулась вяло и сонно. Но на дальнем конце стола происходили удивительные вещи, в частности с Каролем, да, с (юным) нашим Каролем, которого присутствие гостя привело в состояние услужливого, напряженного повиновения и тревожной готовности — и, переполненный преданностью, наэлектризованный, он внезапно оказался лицом к лицу со смертью — партизан, солдат, подпольщик, у которого тихая смертоносная сила играла в руках и плечах, готовый, как собака, выполнить любой приказ, послушно-исполнительный и выдрессированный. Впрочем, не он один. Уж не знаю, из-за него так получилось или нет, но вся эта минуту назад такая докучливая романтическая дурость внезапно облагородилась, а мы все постигли правду и силу в единстве, и сидели за этим столом, как взвод, ожидающий приказа, уже готовые к борьбе и сражению. Конспирация, акция, враг… это и стало правдой более реальной, чем повседневная жизнь, и подействовало как свежий, отрезвляющий ветер, развеяв нездоровую исключительность Гении и Кароля, все мы почувствовали себя товарищами. Однако это братание не было чистым! Нет… оно было мучительно и даже омерзительно! Ведь, Бог мне судья, разве не казались мы, взрослые и пожилые, уже несколько комичными и мерзкими в этой борьбе — подобно тому как это бывает с любовью в преклонном возрасте, — подходило ли это нам, ожирению Иппы, изможденности Фридерика, субтильности пани Марии? Этот взвод, который мы составляли, был взводом резервистов, а наше единство было единством разложения — меланхолией, неприязнью, отвращением, омерзением несло от нашего братания и энтузиазма. Моментами мне, однако, казалось, что братание и энтузиазм возможны. Моментами же мне хотелось закричать Каролю и Гене, ох, будьте сами собой, не связывайтесь с нами, сторонитесь нашей грязи, нашего фарса! Но они (она ведь тоже) льнули к нам — и давили на нас — и хотели с нами — и отдавались нам, были в нашем распоряжении, готовые с нами, за нас, для нас, по мановению пальца вождя! Это продолжалось в течение всего ужина. Я так это чувствовал. Я так чувствовал или Фридерик?

Как знать, быть может, одной из наиболее мрачных тайн человечества — и запутанных — является именно эта, которая касается такого «единения» возрастов — способа и метода, в силу которых молодость внезапно становится доступной старшему возрасту и vice versa. Ключом к этой загадке был в данном случае офицер, который, будучи офицером, уже тем самым имел установку на солдата и молодого… и это стало еще более очевидным, когда после ужина Фридерик предложил Семиану посмотреть на убийцу в кладовой. Что касается меня, то я не верил в случайность этого предложения, я понимал, что наличие в кладовой Юзека-убийцы-молодого начинало давить и стало гнетущим с того момента, как Кароль предался офицеру. Мы пошли туда — Семиан, Фридерик, я, Геня и Кароль с лампой. В зарешеченном чулане лежащий на соломе — спящий и скрючившийся, — а когда мы встали над ним, он пошевельнулся и ладонью во сне закрыл глаза. Ребенок. Кароль освещал его лампой. Семиан дал знак рукой не будить его. Он разглядывал его как убийцу пани Амелии, но Кароль освещал его лампой не как убийцу — он, скорее, как бы представлял его вождю — не столько молодым убийцей, сколько молодым солдатом, — он как бы показывал его как товарища. И освещал его почти как рекрута, будто шла мобилизация… а Геня стояла здесь же, за ним, и смотрела, как он его освещает. Меня потрясла эта своеобразная и достойная всяческого внимания сцена — солдат освещает офицеру солдата, — это было так по-товарищески, так по-братски между ними, солдатами, но в этом была также какая-то жестокость и что-то от жертвоприношения. А еще более многозначительным мне показалось то, что молодой старшему освещал молодого — хотя я и не улавливал полностью, что это означает…