Читать книгу "Мы с Костиком - Инга Петкевич"

— Нет, — сказал он. — Просто мой отец самый, самый… — но дальше опять не получалось. Никифор хмурился, сопел, но в голову всё лезла какая-то чепуха: то красная рубашка, то новые отцовские сандалии…

— Ну, какой, какой? — наседала Верка. — Ты что ж, своего отца не знаешь, или у тебя его и нет совсем?

— Бородатый, — вдруг выпалил он. — У него чёрная борода и все зубы золотые.

Бородатый был вовсе не отец, а дядя Сергей, с которым отец ловил рыбу, и, наврав, Никифор сразу же вспомнил про сахар и встал с бревна.

— Идите обедать! — На крыльце вагона стояла тётя Клава и, щурясь на солнце, широко улыбалась.

Никифор тоже заулыбался, потому что все всегда и везде при виде её улыбались.

Однажды Никифор был вместе с отцом на вокзале, и она проходила мимо, и все смотрели ей вслед и улыбались. Отец тоже улыбнулся. А он, Никифор, уже знал тётю Клаву, и ему не понравилось, что над ней смеются. И тогда отец сказал, что это вовсе не смеются, а радуются, и что это очень хорошо, когда человек одним своим видом радует людей.

— А, Никифор… — ласково сказала тётя Клава. — Хочешь картошки?

— Нет, — отказался он. — Мне некогда, меня за сахаром послали.

В магазине было тесно и душно. Все толкались и кричали про какого-то Чомбу[5], и Никифор долго не мог найти очереди.

— Чомба! Чомба! Чомба! — гневно выкрикивала одна женщина.

Постепенно до Никифора стало доходить, что где-то идёт война, что Чомба — это фашист, бандит и негодяй…

Никифор протиснулся поближе к женщине, которая громче всех кричала и, наверное, больше всех знала, но женщина вдруг подпрыгнула, и острый каблук впился в его ногу, Никифор вскрикнул.

— Ох ты, миленький! — всплеснула руками женщина и, выронив сетку, схватила своими толстыми руками Никифора и прижала его к животу. — Да его же совсем задавили, да кто же таких посылает!..

Она ринулась к прилавку и, протягивая Никифора продавщице, закричала, что у нас, слава богу, не фашизм, и у детей должно быть детство, а не стоянка в очередях, и чтобы немедленно дали мальчику то, за чем он пришёл.

Ей никто не возражал, и Никифор быстро получил кулёк с сахарным песком и даже две конфеты в придачу. Потом женщина собственноручно вынесла его из магазина и поставила на землю, а сама ринулась обратно.

На обратном пути Никифор решил нигде не задерживаться. Ему казалось, что он очень давно вышел из дома, и мама, наверное, ждёт и волнуется. Он шёл быстро, но, проходя под насыпью, решил напиться. Он открыл крышку и, встав на колени, потянулся рукой к воде. Тот, другой, потянулся ему навстречу, и вот их руки встретились… Как вдруг вода зарябилась, тот, другой, весь сморщился и громко чихнул.

А сахар в руках у Никифора перевернулся и высыпался весь в колодец.

— Теперь вода будет сладкая, — сказал Никифор.

Он зачерпнул ладошкой, вода была и в самом деле сладковатой.

— Надо помешать, — сказал он и, перевесившись через край, помешал воду рукой.

Она стала ещё слаще.

— Ты что это делаешь?

Над ним стояла тётка с ведром.

— Здесь люди воду берут, а он руки полощет! Вот я тебе!

И она схватила Никифора за ворот и потрясла его.

— Сладкая, — сказал он. — Вода тут сладкая.

— Ты мне голову не морочь, — сказала она, но трясти перестала.

— А вы попробуйте, — сказал он.

Она попробовала и сразу же, забыв про Никифора, побежала куда-то.

Домой он решил не возвращаться.

— Пойду куда глаза глядят, — сказал он и пошёл по тропинке.

Он шёл, а навстречу уже торопились люди с вёдрами и без вёдер.

— Сладкая, сладкая! — говорили они.

А кто-то говорил, что вода, наверное, отравлена, потому что всё теперь отравлено, и дожди идут радиоактивные, и солнце уже опасное, и воду тоже не мешает проверить…

А Никифор шёл вдоль длинного серого забора. Он часто ходил тут, стараясь найти лазейку или хотя бы заглянуть внутрь. Но забор был плотный и высокий, обмотанный поверху колючей проволокой. Щёлки были. Но за забором сразу же начиналась непроходимая чаща каких-то тонких и длинных палок, на которых болтались во все стороны огромные лопушиные листья, и жирные пауки с чёрными крестами на спинах висели между ними, охраняя свои владения.

Вдоль забора пробиралась девчонка. Никифору показалось, что она вышла прямо из забора: не вылезла, а будто отделилась от него. Она тихо двигалась между тонких и частых сосенок и что-то искала у себя под ногами. В руках у неё была маленькая корзинка.

Никифор, заметив её, сразу же спрятался за дерево, и теперь крался сзади, потому что эту девчонку недаром все зовут Тритоншей. Она знает что-то про каких-то тритонов, которые будто бы и есть на самом деле, но которых никто никогда не видал. Он давно следил за ней, но тритонов нигде не было…

Как вдруг она обернулась. Никифор быстро спрятался за дерево.

— Ты думаешь, тебя не видно? — спросила она.

Он промолчал.

— Кто же так прячется? — засмеялась она.

И действительно, берёза была совсем тонкая, и он был весь на виду. Но вылезать всё равно не хотелось.

— И зря ты за мной подсматриваешь, — продолжала девчонка. — Всё равно тритонов не покажу.

— Нет никаких тритонов, — сказал Никифор, выходя из-за дерева.

— Для кого нет, а для кого есть, — огрызнулась она.

Тритонша была очень нарядная, и было видно, что у неё новое платье и она боится в нём пошевелиться и воображает.

Но что особенно его поразило — это цветы. На голове у неё был венок, две большие белые лилии были вплетены в косички, ещё одна лилия болталась на шее, даже на руках и ногах было по лилии. Словом, вся она была обвешана цветами, и лицо её было нахальное и презрительное.

— А меня дома палками бьют, — выпалил он.

Тритонша удивилась.

— Есть и спать не дают и дохлыми селёдками в морду тычут.

— Какими селёдками, почему селёдками? — И вдруг расхохоталась. — Да врёшь ты всё! Это Ваньку Жукова селёдками тыкали, а теперь никаких буржуев нет и селёдками никого не тычут.

Она смеялась, а он, волнуясь и краснея от досады, заговорил, что не только её Ваньку селёдками тыкали, что у него тоже не мать, а мачеха, и она мечтает от него избавиться, потому что у неё есть свой родной сын, а его, Никифора, скоро отведут в лес и там бросят…