Читать книгу "Соблазнитель - Ирина Муравьева"

– Мне что? Я согласна.

В пятницу вечером очень подробно описала только что произошедшее с нею кратковременное отделение души от тела:

– Сначала в огне вся горю. Жуть такая! Горю и горю. А потом меня душат. Как будто пакет на лицо мне надели и сверху еще завалили землицей. И тут же гляжу: ан, а я улетела! Висю над собой, вся такая прозрачная! А вниз погляжу: лежу, как лежала. И зря вы меня разбудили, товарищи. Наука вам точно «спасибо» не скажет.

Услышав это описание, в Институте психиатрии переполошились:

– Ну, все! Это то, что нам нужно!

Договорились, что выходные Валерия Петровна проведет в квартире матери профессора Аксакова, а в понедельник утром за ней приедет машина срочной психиатрической помощи, и жить она будет теперь прямо в клинике.

Жара была в городе, люди томились. А в пятницу вечером все расползлись по дачным участкам и там уж притихли. Иван Ипполитович решил воспользоваться двумя последними днями и провести их в обществе Курочкиной с наибольшей для себя пользой. Ночевал он в своей квартире, а утром, часов эдак в девять, пришел к подопечной. Представьте себе его изумление, когда, оказавшись на пороге родительского дома, услышал он, как в ванной, заглушая льющуюся из крана воду, поет Алла Пугачева:

Без меня тебе, любимый мо-ой,

земля-я мала-а-а, как о-о-стров!

Без меня, тебе, любимый мо-о-й,

лете-е-ть с одни-и-и-им крыло-о-о-м![3]

Голос был точно популярной российской примадонны, в этом сомневаться не приходилось, но каким образом могла очутиться Алла Пугачева в скромной квартире матери профессора Аксакова и почему она мылась в ее ванной, – на это ответа не было. Иван Ипполитович принялся растерянно озираться, чтобы понять, где находится в данную минуту Валерия Петровна Курочкина, и допросить ее, ибо первая мысль, пришедшая ему в голову, была хоть абсурдной, но все-таки мыслью: ведьмачка неведомым путем заманила к себе знаменитую Аллу Борисовну и заставила ее принять душ. А та, разумеется, с горя запела. Но Валерии Петровны нигде не было, только на паркетном полу поблескивала выроненная из ее косы погнутая шпилечка.

Песня оборвалась и раздались звуки крепкого обтиранья женского существа полотенцем. Профессор Аксаков замер в ожидании. Наконец дверь распахнулась, но вместо рыжеволосой и пышнотелой дивы из ванной вышла скромная Валерия Петровна в больших, не по размеру, тапочках хозяйки дома на своих распаренных, красных, как у гусыни, ногах. Горбатое тельце ее было туго обмотано полотенцем, волосы зашпилены на затылке, и вся худая и вдохновенная фигура напомнила Ивану Ипполитовичу один из памятников Махатме Ганди, недавно установленный в Англии.

– А, Ваня пришел! – улыбнулась Махатма. – А я вот помыться решила. Ух, жарко!

Виляя бедрами, Валерия Петровна прошла мимо оторопевшего ученого и улеглась на кушетке, высунув из полотенца острое и неаппетитное колено.

– Садись сюда, Ваня, – приказала Курочкина, ударяя ладонью по низенькому пуфу. – Я вот что хотела сказать…

– Постойте! – не выдержал доктор Аксаков, – постойте! А кто это пел?

– Как кто? Я и пела, – сказала она. – Вот хочешь, спою?

Иван Ипполитович обхватил голову обеими руками.

– А ты-ы-ы такой холо-о-о-дный, как айсберг в океа-а-а-не!

И все-е-е твои печа-а-а-али под черною ва-а-адой! —

мощно загремела невидимая Алла Пугачева, разрывая своим голосом щуплое тело индийского философа.

«С ума я сойду! А быть может, сошел?» – сверкнуло в его голове.

Валерия песню допела, молчала. Молчал и профессор.

– А мне тебя жаль, – прошептала ведьмачка. – Ты, Ваня, и наш и не наш.

– Что значит: и ваш и не ваш?

– Вот мне тебя, Ваня, сейчас уложить – минутное дело, – сказала она, – с отцом говорила сегодня. «Не связывайся, – говорит. – Что тебе? Приспичит, так сам прибежит, обожди. Во всем нужно честь соблюдать, – говорит. – А то, – говорит, – поспешишь, значит, дочка, так только людей насмешишь», – говорит.

Иван Ипполитович испугался, что сейчас потеряет сознание: так сильно закружилась голова.

– Ты вот, Ваня, как про меня говоришь? «Она – деревенская дура, а кто же?» Дырявино, Ваня, тебе не Москва, сама понимаю и очень сочувствую. Артисткой назвал. Ну какая артистка? – И, томно вздыхая, сняла полотенце, явив рыжеватые чахлые прелести смущенно забегавшим взорам профессора. – Не пялься, не пялься! – велела она. – Мужик – хуже пса, одна пакость в башке! Так что получается? Вы, значит, добрые, а баба Валерия злая, и всем одни слезы от бабы Валерии? А я тебя, Ваня, спрошу: вот откуда вы знаете, что кому – доброе, а? И что кому – злое? Молчишь? И молчи. С отцом обсуждали. – Лицо стало хитрым. – Уж он-то, поди, лучше знает, отец мой. Ему-то оттуда, из пекла, все видно!

– Так что он сказал? – ужаснулся Аксаков.

– А он говорит: никакой нету разницы. Тебе вот добро, а соседу вот зло. Тебе, Ваня, зло, а соседу – добро. Об этом и договориться не могут. А смерть – дело верное. Чистое дело. Она и помирит, она и полюбит.

– Так что, значит, смерти не нужно бояться?

Валерия Петровна так и выкатила на него ярко-розовые глазки:

– Ты шутки, наверное, шутишь, ай что? Чего там бояться? Обнимут тебя, крепче мамы родимой, и ты полетишь. Вот и вся тебе смерть. А там уж отец мой стоит на порожке. А он, Ваня, добрый! Добрее, чем те… У тех-то спектакли одни, как в театре…

Долго говорили они в таком роде. Иван Ипполитович опомнился только тогда, когда краснощекий вечер начал подбираться к столице, и вся она стала, как он, краснощекой, и вся пропотела малиновым потом, и густо запахли левкои на клумбах, и лебеди на Патриарших прудах, слегка наклонив свои гибкие шеи, всмотрелись в темнеющие зеркала, как будто бы завтра их всех переловят и нужно успеть попрощаться с собою. Говорила, правда, больше Валерия Петровна, и профессору Аксакову прочно врезалось в память, что слова ее были хотя и безумные, но убедительные, так что, расставшись с нею далеко заполночь, крутя баранку машины, Иван Ипполитович явственно слышал их и тряс головою, пытаясь их вытрясти, и пил кока-колу, и даже молился на свой неумелый, но искренний лад.

Дальнейшая судьба Валерии Петровны Курочкиной, как рассказывали ему, была печальной. В Институте психиатрии умудрились все-таки сломать ее сильную волю, использовали ее в своих грубых медицинских целях, выпотрошили ее незаурядные способности, посадили на какие-то таблетки и, в конце концов, как это бывает в браке, когда мужу, сорвавшему юную красоту новобрачной, упившемуся ее невинностью, обрюхатившему ее множество раз и доведшему до полного истощения сил и потери красоты, ничего не остается, как расстаться с опостылевшей ему супругой, – так и несентиментальные психиатры, поставив Курочкиной диагноз «острая шизофрения», отправили несчастную обратно в Дырявино и забыли о ней.