Читать книгу "Фея Хлебных Крошек - Шарль Нодье"

Услышав эти слова, Фея Хлебных Крошек поджала губы с видом наполовину смиренным, наполовину кокетливым – насколько это было возможно при ее длинных зубах, – и, перебрав в уме несколько риторических фигур, отвечала вот что:

– Мне было бы крайне досадно, если бы самонадеянность, весьма свойственная молодым людям, особенно когда они так хороши собой и так прекрасно сложены, как вы, ослепила вас настолько, чтобы внушить, будто в окрестности Гранвиля меня привела безрассудная страсть. Нет, Мишель, – продолжала Фея Хлебных Крошек взволнованно, тоном унылым, почти плачущим и никак не вязавшимся с теми приступами веселья, свидетелем которых я был только что, – нет, несчастная царица Востока и Юга, многострадальная Билкис[87]не льстит себя надеждой на то, что ей удастся сломить сопротивление бесчувственной души, неспособной ответить ей взаимностью! Она прекрасно понимает, что лишь приступу жалости обязана той иллюзорной надеждой, которую вы разожгли в ее душе в тот день, когда, как вы полагали, расставались с нею навсегда! Не воображайте же, будто неодолимое чувство, владеющее ею, сделалось так сильно, что заставило ее забыть о приличиях, подобающих ее происхождению и полу, и что она собирается вновь обречь себя на издевки, которые разобьют ее сердце, или вымаливать у вас мимолетные утешения и обманчивые обещания, обличающие ваши истинные мысли!..

Признаюсь, что эти неожиданные речи тотчас вывели меня из радостного расположения духа, и, слушая многострадальную принцессу Билкис, я стал почти так же печален, как и она сама. Я нимало не сомневался, что ужасное несчастье, которого Фея Хлебных Крошек только что чудом избежала, довершило расстройство ее ума и она окончательно потеряла рассудок. Мысль эта меня до крайности огорчила, ибо безумие всегда внушало мне глубочайшее сострадание, и я почувствовал, что, спася несчастную женщину от смерти, сделал лишь полдела и теперь обязан уврачевать ее ум и воображение, вселив в бедную старушку на те немногие годы, какие ей в ее преклонном возрасте еще осталось прожить на свете, надежду на счастье.

– Послушайте, Фея Хлебных Крошек, – сказал я ей, – раз уж вы принимаете все это всерьез, я вам решительно заявляю, что никогда и в мыслях не имел злоупотреблять вашей доверчивостью и обманывать вас, ибо ложь мне отвратительна. Больше того, святой Михаил свидетель, что нынче утром, преклонив колени перед его славным образом, от которого ни один смертный не осмелится утаить ни единого помысла, я вверил вас покровительству небес; святой Михаил свидетель, что я не называл в своих молитвах ни одного женского имени, кроме вашего, ибо с той поры, как матушка моя даровала мне первый и последний поцелуй, только с вами связывали меня расположение и долг. Что же до любви, в которой я, полагаясь на чужие рассказы, вижу лишь одно из сладостных отдохновений ленивца, ей нет места в жизни, поделенной между физическим трудом и умственными занятиями, особенно в жизни того, кому, как мне, едва исполнилось восемнадцать лет. Итак, Господу ведомо, что, если бы сегодня мне потребовалось выбрать себе жену, я не остановил бы свой взор ни на ком другом, однако согласитесь, что в отсутствие отца и дяди я не должен помышлять о женитьбе до тех пор, пока мне не исполнится двадцать один год. Таковы, Фея Хлебных Крошек, истинные мои чувства, и вы не прочли бы в моем сердце ничего другого, если бы в самом деле могли читать в нем. как воображал я, когда был совсем маленьким.

– Так ты женишься на мне, когда станешь на три года старше? – спросила она.

Я взглянул на Фею Хлебных Крошек, желая узнать, какое действие произвела на нее моя речь, и увидел, что она припрыгивает на одном месте и улыбается с видом довольным, но не лишенным лукавства. Совершенно успокоившись насчет ее здоровья и убедившись, как мало ей нужно для счастья, я вновь дал волю своей юношеской веселости, над которой, по правде говоря, не был вполне властен.

– О божественная Билкис, – воскликнул я. протянув ей руку как бы для обручения, – клянусь вам сияющими созвездиями Востока и Юга, заливающими ныне своим серебристым светом ваши обширные владения в краях, любимых солнцем, что я женюсь на вас через три года, если позволят отец и дядя или если, паче чаяния, их продолжительное отсутствие даст мне право самому распоряжаться своей судьбой. Клянусь вам исполнить это обещание, полуденная царица, если только ваша августейшая фамилия, чьи славные титулы вы мне только что исчислили, не возразит против брака простого плотника с особой царской крови – мезальянса, подобного которому, быть может, не случалось за всю историю человечества.

Произнеся эту речь, я опустился на одно колено и почтительно поцеловал белую ручку Феи Хлебных Крошек, причем невеста моя подпрыгивала так высоко, что я вынужден был ее удержать, боясь, как бы она в конце концов не улетела от меня совсем.

– Этого достаточно, – сказала она, сияя от удовольствия и повиснув у меня на руке, – но теперь я должна рассказать тебе, отчего я осталась в здешних краях и отчего решила тебя разыскать. Целых два года я не решалась показаться тебе на глаза, потому что деньги, которые ты так любезно мне одолжил, у меня украли бедуины.

– Это случилось на берегах Африки, Фея Хлебных Крошек?… Но зачем же вы туда отправились? Ведь прямой путь в Гринок, если верить карте, пролегает вовсе не через Африку!

– Это случилось на берегах Ла-Манша, дорогой Мишель, и обокрали меня не бедуины, а местные воры. Прости мне путаницу, вызванную моей привычкой к странствиям. После столь досадного происшествия я не решалась встретиться с тобой: ведь я знала, как ты живешь; мне было стыдно, а вдобавок я боялась тебя огорчить. Поэтому я скиталась по воле случая, останавливаясь там, где меня мог ждать милосердный прием, и стараясь держаться поближе к тем краям, где я могла что-нибудь услышать о тебе. Мне не замедлили сообщить, что ты лишился последних источников заработка и тебе даже не на что справить себе новое платье ко дню святого Михаила. Фея Хлебных Крошек слишком бедна, чтобы ссудить тебя деньгами, однако я повсюду пыталась разузнать, как бы помочь твоему горю, и мне тем больше хотелось добиться успеха в этом деле, что до меня дошли слухи о твоем намерении заняться каботажным промыслом, который, хоть и не является делом бесчестным, привил бы тебе привычки, несовместимые с твоим образованием и твоими нравами. Итак, мне захотелось поскорее сообщить тебе, что в тех краях, откуда я возвращаюсь, замыслено множество превосходных предприятий во славу Нормандии,[88]для которых потребны работники смышленые и проворные, а именно: восстановление дома Дюгеклена в Понторсоне, приведение в порядок дома Малерба в Кане, укрепление дома Корнеля в Руане, который грозит рухнуть на Сорочью улицу и загромоздить ее своими обломками, а быть может, и установление в Гавре памятника твоему любимцу Бернардену. С еще большими основаниями я могу заверить тебя, что в Дьеппе каждый день фрахтуют, чинят и чистят множество кораблей и что, благодарение Богу, я нашла для тебя довольно работы на побережье и могу поручиться: без дела ты не останешься. Именно потребность сообщить тебе все это и привела меня сюда, на песчаную равнину возле горы Сен-Мишель, откуда я собиралась направиться в Гранвиль и где, благодарение Господу, ты спас меня и, что несравненно лучше, дитя мое, подарил мне надежду на восхитительное будущее, – надежду, которая заставит меня дорожить жизнью еще сильнее.