Читать книгу "Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона - Александр Холин"

– Это так важно – тревожить ум? – продолжал дуться Никита. – Покой ума создаёт благоприятную почву для философии, как считал Диоген. А всякая тревога, взбудораженность, подозрительность и настороженность приводят к войне. Но известно, что ни в одной войне ещё не было победителей. Стоит ли тревожить ум и создавать нелепые ситуации?

– А то, как же! – злорадно хмыкнул Ангел. – Ежели бы предки твои в Эдеме не узнали, что они наги, досе уплетали бы груши с ананасами на манер скотинки домашней. Ведь никакой коровушке, аль кабанчику не взбредёт в голову книжки писать или вон как этим странничкам себя на место Распятого ладить. Свинюшки жуют себе и счастливы, поскольку сыты и веселы. Даже потомки этрусков в Первом Риме кричали: «Хлеба и зрелищ!». А ты вон послушал странников ночи, поглядел, будто в зеркальце заглянул, – сразу про свои греховности вспомнил. Ещё чуть-чуть и каяться побежишь! Есть стимул к развитию, а?

Никита недобро глянул на Ангела, но промолчал на этот раз. Сам-то ты, ангел хренов, можешь со-переживать, со-распнуться? Или это только для тварей низшего сорта – человеков? А тебя, такого хорошего, Бог совсем не для этого создал – творение Божие! Лучше бы Вседержитель аборт богине сделал, что умудрилась на свет произвести!

Ладно уж, кто знает, может, надо действительно на другие сгоревшие души стоит посмотреть, прежде чем свою сжигать? Да вот ещё на охламонов этих данииландреевских. Ведь такую лабуду несут, что ни в сказке сказать! А что, многие, между прочим, клюют на такое. Ведь САМ ПИСАТЕЛЬ сказал: через него Господь с людьми разговаривает! И то, что в книге написано, для человеков почти всегда аксиомой является!

Тут же вспомнилась одна прибаутка, когда попали на тот свет грешники всякие, ну и, естественно, всем по грехам воздаётся. Черти под сковородкой у каждого по костру разводят. У кого побольше, у кого поменьше. По заслугам, значит. А у писателя под сковородкой свечка! Толстая, основательная. Но свечка! Возмутились греховодники:

– Это за что же почтение такое недописанному писарчуку-записанцу?! Мало он нас на том свете (то есть, на этом) совращал своей писаниной, так ещё здесь ему почёт и уважение! Несправедливо!!

– Э-э, нет, – прокашлял самый старый чёрт. – Вы здесь, убивцы и золотопоклонники, пожаритесь маленько, прокоптитесь на шампурах, проваритесь в бульоне с луком да перцем, и ступайте себе в эмпирии высокие. А энтот настоящим кузнецом человеческих душ был. Во все, самые незапамятные времена, шибко любил людей наставлять да жить не по-людски, вот навечно к медленному огню и приговорён. Так что не завидуйте. Кому из вас больший кайф присуждён – не нам судить, но вот на место этого, даже мы попасть не хотели бы.

Женя Моргенштерн вслушивался в свои шаги, рикошетом отскакивающие в притаившиеся московские переулки, слишком гулкие в предутренний час. В них темнота шевелилась живым паучьим месивом. Казалось, что слипшиеся вместе к утру разрозненные сгустки зла поджидают прохожего либо фартовым пером из-за угла, либо тягучим Фортуньим шёпотом про жизнь загубленную, где исход всё одно: мыла кусок да шнурок покрепче!

Вон он, шнурок этот в подворотне болтается, что искать? А так темнота набросится, задушит, искорёжит, измельчит, кости до единой поломает. Слабый человек. Слабая душа. Его убедить любая темнота может, потому что верит он ей! Ох, как верит! Нет, темнота эта не инородна. Она сделана из того же, из чего слеплен человек и мечтает только заполнить сознание человека с мыслями, с потрохами, либо всосать его в себя, чтобы он стал самой теменью. Вот она приходит к нему тётка-сваха в чёрном сарафане, а человечек, вишь, отбрыкиваться начинает: не я, мол, и сваха не моя.

Милый, куда ж ты денешься? Из пепла ты рождён – в пепел и превратишься! Только что сможешь огненного придумать меж двумя крохотными кучками сгоревших тайн?

А путь в темноту недалёк. Иногда вроде бы, всё со светлой мечты начинается: Храм Солнца Мира! Любви! Науки! Кому он нужен в этой полицейской безумной стране, где любое и каждое движение к Свету, к Жизни, прерывается расстрельным приказом полупьяного взводного: Души! прекрасные порывы… Вот и душат, кто сколько сможет! Нет, человек не умирает, его оставляют жить, но жизнь ему уже не принадлежит. Что дальше? Дальше по отработанной схеме: исправление вольного думства на стройках народного хозяйства, так называемых «комсомольских», где комсоргом – тот же самый полупьяный взводный.

Уехать! Уехать? Но куда? Все планы побега за границу либо просто неосуществимы, либо связаны с непреодолимыми трудностями. Но жить дальше во лжи?! Верить, что проект Храма Солнца Мира когда-то увидит свет, и его возведут-таки на Воробьёвых горах? Бред.

Женя Моргенштерн схватился за голову и даже замедлил шаг.

Что было сделано для того, чтобы окружающие люди радовались жизни настоящей радостью романтиков? Ни-че-го! Да и все эти встречи на Якиманке. Мечтатели! Маниловы! А смысл этих собраний? Вечером произносить взволнованные речи о грядущей «синей» эпохе, расцвете Разума и Любви для того, чтобы утром окунаться в «красную» быдловатую толпу с серыми непроспавшимися лицами и лгать, лгать, лгать. Лгать и объявлять себя хорошим, послушным, не подверженным диссидентству верноподданным. Что заставляет людей становиться такими? Страх? Желание денег? Но со времён Иуды ни один человек притязать на мошну с тридцатью серебряниками не осмелился бы. Хотя кто знает…

Лгать себе, что же хуже, что смог бы сделать и ещё смогу, только воли дайте, только срок – я ведь тоже хочу!

Ложь. Она присутствует везде и всюду, даже в их кружке. Взять хотя бы Ирину Глинскую и Олега, решивших пожениться, а на венчании дать обет целомудрия. Ложь! Олег уже сейчас ходит к другой женщине тайком. Ложь вязкая, склизкая, скользкая, – как о ней говорят ещё – сладкая, навроде сгущённого молока, но она проникает всюду, заполняет собой все щели, все и трещинки этого мира.

Можно ли избавится от лжи!? Вряд ли. Человек даже себе всё время старается лгать: Я – такой красивый! моя жена – мне не изменяет! И вообще – завтра я всех победю неотвратной победою!

Наступает завтра, человек находит у себя в спальне чей-то использованный презерватив, ему опять звонят кредиторы, он подходит к зеркалу и видит отражение всей этой кошмарной никому не нужной жизни.

Он опять соглашается влачить своё более чем жалкое существование ради того, чтобы получить в обмен на банку какой-нибудь сгущёнки кусок красивой жизни. Спокойной! Без лубянских пыток и допросов, без сибирских лагерей и морозов. Не слишком ли это большая цена?

Москва снова накинулась на Женю тёмным кошмаром переулков и зыбучей тёмной пустотой, проглатывающей город с утробным сладострастным чмоком. Будто улицы жили своей нечеловеческой жизнью, охотясь за одинокими прохожими. Почему Женя отправился бродить по родному, но неприютному в этот час городу?

Но вот же он, Уланский переулок, где дрались с ребятами из соседних дворов смертным боем: уланы-де! И церковь – вот она… только не церковь уже. Купола нет, ворота распахнуты, во дворе какие-то бочки, пахнет мазутом… Неужели действительно? Неужели вправду говорили о взрыве главного храма на Москве? Неужели большевики решатся на такую вакханалию? Что же будет? По сути, наступает начало бесконечного конца!