Читать книгу "Невероятные похождения Алексиса Зорбаса - Никос Казандзакис"

– Нет?!

От неожиданности руки у Зорбаса опустились.

– Хорошо, – сказал он, чуть помолчав. – Тогда танцевать буду я, хозяин. Стань-ка чуть поодаль, чтобы я тебя не задел ненароком. Эх! Эх!

Зорбас прыгнул, вылетел из барака, сбросил с себя туфли, пиджак, жилет, закатил брюки до колен и пустился в пляс. Лицо его, все еще испачканное углем, было совершенно темным, а глаза сверкали белым огнем.

Зорбас пустился в пляс, хлопал в ладоши, прыгал, крутился в воздухе, падал на колени и снова легко приседал, будто был из резины. Затем он вдруг снова взмывал высоко в воздух, словно упорно пытаясь преодолеть великие законы природы и, распахнув крылья, улететь прочь. Внутри этого изъеденного, задубевшего тела душа пыталась увлечь за собой плоть и, подобно летящей звезде, устремиться вместе с ней в темноту. Душа увлекала тело ввысь, но тело падало, не в силах удержаться в воздухе, душа снова безжалостно поднимала его, еще выше, но злополучное тело снова падало вниз, выбившись из сил.

Зорбас нахмурился, лицо его стало пугающе серьезным. Он уже не кричал, но, стиснув зубы, пытался достичь невозможного.

– Довольно, Зорбас! Довольно! – воскликнул я, испугавшись, как бы старое тело, не выдержав чрезмерного напряжения, не рассыпалось в воздухе.

Я кричал, но разве Зорбас мог слышать призыв земли? Тело его уподобилось птице.

Я наблюдал за дикой, отчаянной пляской уже с испугом. В детстве, когда воображение мое работало безудержно, я рассказывал друзьям всякие небылицы и сам верил в них.

– Как умер твой дед? – спросили меня однажды одноклассники, когда я ходил еще в первый класс начальной школы.

И я тут же создал легенду. Я говорил, одновременно создавая ее, а создавая – сам же в нее верил.

– Дед мой носил резиновые туфли. Однажды, когда у него была уже седая борода, он прыгнул с крыши нашего дома, но едва коснулся земли, тут же отскочил от нее, словно мяч, взлетел выше дома, а затем стал подниматься все выше и выше, пока не исчез в облаках. Так вот умер мой дед.

После создания этой легенды, приходя в крохотную церквушку Святого Мины и видя внизу на иконостасе Воскресение Христово, я всякий раз указывал на Христа рукой и говорил одноклассникам:

– Это мой дед в резиновых туфлях!

И вот в тот вечер, столько лет спустя, видя, как Зорбас отрывается от земли, я вновь с ужасом пережил свою собственную детскую сказку, испугавшись, что Зорбас может исчезнуть в облаках.

– Довольно, Зорбас! Довольно! – закричал я.

Запыхавшись, Зорбас присел на землю. Лицо его сияло от счастья, седые волосы прилипли ко лбу, пот струился по испачканным углем щекам и подбородку.

Я встревоженно наклонился к нему.

– Теперь мне полегчало, – сказал он после некоторого молчания. – Будто кровь пустили. Теперь я могу говорить.

Он вошел в барак, уселся у мангала, и лицо его засияло.

– Что это на тебя нашло? Отчего ты вдруг пустился в пляс?

– А как же иначе, хозяин? Стало невмоготу от чрезмерной радости, нужно было разрядиться. А в чем разрядка для человека? В словах? Х-хэ…

– От какой еще радости?

Зорбас взволнованно глянул на меня. Губы его дрогнули.

– От какой радости? Разве то, что ты сказал только что, сказано так вдруг, слова ради? Разве ты сам того не понимаешь? Стало быть, мы сюда не ради угля приехали… Дай-ка в себя прийти! Мы, стало быть, приехали сюда убивать время да пыль людям в глаза пускать, чтобы нас не сочли умалишенными и не забросали выжатыми лимонами. А когда мы останемся вдвоем и никто нас не увидит, будем животы надрывать со смеху! Вот этого, честное слово, мне и хотелось, но я и сам того хорошенько не осознавал. То об угле думал, то о госпоже Бубулине, то о тебе… Шиворот-навыворот. Когда я прокладывал галереи, то говорил себе: «Я уголь ищу! Уголь! Уголь!» И весь без остатка превращался в уголь. Когда я отдыхал и развлекался со старой тюленихой – будь она неладна! – мне казалось, что весь лигнит и все хозяева висят на ленточке у нее вокруг шеи. И самого Зорбаса я тоже по ошибке туда же вешал. А оставшись наедине с собой, когда работы не было, я думал о тебе, хозяин, и сердце у меня разрывалось. И вот какие мысли приходили мне на ум, ложась камнем на душу: «И не стыдно тебе, Зорбас?! И не стыдно тебе обманывать этого доброго человека, проматывая его деньги?! До каких пор ты будешь подлецом, Зорбас? Довольно!» Я, хозяин, был в полной растерянности: дьявол тащил меня в одну сторону, Бог – в другую, а вместе они разрывали меня надвое. Но теперь – спасибо тебе, хозяин! – ты произнес великие слова, и все стало ясно. Я все понял и во всем разобрался! Теперь мы друг друга понимаем. Теперь – огонь изо всех орудий! Сколько у тебя еще денег осталось? Брось их, пропади они пропадом!

Зорбас утер пот со лба, огляделся вокруг. На столике еще оставались остатки ужина. Зорбас протянул к ним свою ручищу и сказал:

– С твоего позволения, хозяин. Я опять проголодался.

Он взял ломоть хлеба, луковицу, горсть маслин и принялся жадно есть, а затем запрокинул надо ртом флягу, не прикасаясь к ней губами, и послышалось бульканье вина. Прищелкнув от удовольствия языком, Зорбас сказал:

– Ну вот теперь сердце опять стало на место. – Он подмигнул и спросил: – Что ж ты не радуешься? Что меня разглядываешь? Такова уж моя натура. Какой-то дьявол сидит во мне, а я исполняю все его приказания. Как только мне становится невмоготу, он кричит: «Танцуй!», и я танцую. И становится легче. Однажды, когда умер мой сынишка Димитракис – было то на Халкидике, – я снова пустился в пляс. Родственники и друзья, увидев, как я пляшу у его трупика, бросились было удерживать меня. «Спятил Зорбас! Спятил!» – кричали они. А я, если бы не танцевал тогда, действительно спятил бы от горя. Потому что это был мой первенец, было ему всего три годика, и смерть его была для меня невыносима. Понимаешь, хозяин, или я это все зря болтаю?

– Понимаю, Зорбас. Понимаю. Я тебя слушаю.

– А в другой раз… Было это в России. Туда я тоже рудокопом ездил. В медные рудники у Новороссийска.

По-русски я знал всего несколько слов, самых необходимых для работы: «нет», «да», «хлеб», «вода», «я тебя люблю», «иди сюда», «сколько?». И вот подружился я там с одним русским, с замечательным большевиком. Каждый вечер мы просиживали вместе в портовой таверне. Пропускали по несколько графинов водки, и настроение у нас поднималось. А как поднималось у нас настроение, то и душа распахивалась. Он пытался рассказать мне обо всем, что пережил во время русской революции, а я старался поведать ему свои невероятные похождения. Захмелев, мы становились братьями.

С помощью жестов мы кое-как понимали друг друга. Сперва говорил он, а я, когда уже не мог понять, кричал: «Стоп!», и тогда он пускался в пляс. Плясал он все то, что хотел выразить словами. А потом то же самое делал я. То, что было невозможно выразить словами, мы выражали ногами, руками, животом и дикими возгласами: «Эй! Ну! Давай!»