Читать книгу "Сорок дней спустя - Алексей Доронин"

Утро третьего дня они встретили уже в компании. В стихийно образовавшейся даже не банде — признанного главаря не было, — а просто в ораве оборванцев с автоматами, которая шарилась по коттеджным поселкам на берегу и трясла богатеньких буратин, попутно вышибая им мозги. Вскоре к ним прибились какие-то уголовные, селяне, бабы — и пошла потеха. Ватага лихих людей отрывалась, как в последний раз. Не то чтобы им нравилась разбойная жизнь. Мельниченко и Караваев несколько раз порывались послать этих отмороженных ублюдков к такой-то матери, но каждый раз задавали себе резонный вопрос: а куда уйти? Все их родные и знакомые обитали в этом городе. Поэтому решение всякий раз откладывалось. Они жили как в бреду, редко просыхая, и от бесконечной кровавой оргии постепенно теряли связь с реальностью.

А потом члены бандгруппы начали умирать. Наверно, не надо было жрать ту корову — пусть бы себе бродила. Консервов и еды в запечатанных упаковках им хватило бы на месяц. Нет, шашлыка всем захотелось под водочку… кретины. Они вообще о радиации мало что знали — деревенские пацаны, которые читать-то и зубы чистить научились в армии, да блатные с этапа, все в крестах и куполах. Вот и начали лысеть, блевать кровью, а потом и ноги по одному протягивать. Когда процесс зашел далеко, Антон и Борис с несколькими бывшими сослуживцами, тоже здоровыми, собрали всю еду и покинули занятый шайкой дом, который теперь напоминал лепрозорий.

С помощью радиостанции, также прихваченной у без пяти минут мертвецов, они поймали позывные каких-то спасателей из Академгородка. Туда и направились. А, добравшись до места, увидели, что населенный пункт разрушен, полностью обобран и покинут… Но убежище действительно существовало, и счастливчикам удалось к нему выйти. Их приняли, сделав огромное исключение. Оба они не имели никакой специальной подготовки в деле выживания, кроме практики, но были почему-то сочтены полезными.

Правда, все продукты у них изъял на входе дежурный пост ООП.[8]Но никто не знал, что столько же еды и полезных ништяков Хомяк в полном соответствии со своей кличкой успел припрятать в последний день свободной жизни, даже не поставив своего приятеля в известность, пока тот спал. Именно туда товарищи решили наведаться по дороге на дежурство.

Деваться Хомяку было некуда. Если уж идти в самоволку, то вместе; по одному потом не отмажешься. Но самое главное — страшновато лезть туда в одиночку. Мельниченко подозревал, что это его последний шанс достать заначку. Не всю, но столько, сколько они вдвоем смогут пронести вниз, не привлекая внимания. После этого он спрячет тюк за вентиляционной решеткой в малолюдном коридоре и будет брать по паре банок в день. Съедать можно в туалете, чтоб никто не видел.

Две недели он ждал этого дня. После отлучения от склада, последовавшего за показательной расправой Бати с расхитителями, начались его черные дни. Никакого обвинения ему не предъявили, но стабильно ставили на самую грязную и тяжелую работу: он месил раствор, убирал мусор, работал на отстойнике. Питался как все, то есть впроголодь, и жестоко ностальгировал по временам, когда в его распоряжении был широкий выбор продуктов. Только память о расстрелянных корешах, чьи тела на три дня выставили для публичного обозрения, возвращала к реальности.

Он понимал: сейчас или никогда. В следующий раз его очередь дежурить придет не скоро или не придет вообще, если напротив его фамилии в журнале облучения уже натикала большая цифра. Спасибо, блин, за заботу. Радиации Борис боялся как огня, но еще больше его пугало, что тайник могут найти.

Еще в раздевалке Хомяку пришлось показать будущему напарнику мятую-перемятую схему. На карте были обозначения понятные ему одному стрелочки, кружочки: здесь золотишко в канализационном люке; тут полный гараж сотовых и ноутбуков; а здесь деньги, много денег — и евро, и доллары, и «деревянные»… это он с товарищами сделал еще до прихода в убежище, когда думал, что скоро все перемелется и он вернется к прежней жизни обеспеченным человеком. Теперь весь этот хлам не имел цены. Про деньги можно забыть, как и про технику; да и драгметаллы с камушками если и войдут в цену, то в далеком будущем, а он о внуках не думал. Но были вещи, которые пригодятся уже сейчас.

Например, тушенка в подвале девятиэтажного дома. Или другие консервы и сгущенка в квартирах на втором и пятом этажах. Он старался не класть все яйца в одну корзину, чтоб не лишиться всего из-за чьего-нибудь не в меру развитого любопытства.

— Значит, легенда такая, — выдернул Бориса из приятных размышлений Караваев. — Нарвались на стаю, пришлось спрятаться, отсиживались в доме. Говорю только я, понял? Будешь пороть херню, урою.

Рация у них была, но воспользоваться ею разрешалось только в чрезвычайных обстоятельствах — из-за распоряжения соблюдать радиомолчание. Пока обстоятельства чрезвычайными ну никак не были.

Человек привыкает ко всему. Вот и они сжились с тем, что один из умников-академиков в убежище назвал «постантронопогенным ландшафтом». Остовы машин, погнутые дорожные знаки. Тел не было даже под снегом — те, что находились на улице, в этом районе убрали похоронные команды. Тогда они еще думали, что в этом есть смысл.

— У нас минут двадцать, — предупредил Карабас. — Дальше начнут беспокоиться.

Они отсчитали третий дом от компьютерного магазина. Озираясь и держа оружие наготове, поднялись на крыльцо и вошли в темный зев ближайшего к ним подъезда, сняв и засунув в угол снегоступы.

— Тиха украинская ночь… — замурлыкал Борис под нос, но Караваев шикнул на него:

— Распелся. Кобзон, епть.

Со страной, контроль над которой стал формальным поводом к войне, Мельниченко связывала только фамилия. Родители его происходили из Днепропетровска, и, кроме «цибули», «горилки» да «клятих москалив», других слов на ридной мове он не знал.

Первым пунктом назначения был подвал. У решетки, заменявшей дверь, Караваев сделал товарищу знак ждать и выглянул на улицу.

— Вроде никого. Пошли.

Узкие коридоры подвала с покрытыми инеем стенами и трубами остро напомнили о родном убежище. Здесь располагались клетушки, где раньше жильцы, которые теперь стали нежильцами, хранили ненужный хлам. В одной из них именно в этой рухляди Хомяк зарыл свое богатство.

Четвертая справа. Замка нет. Поставить замок — значит показать всякому залетному гаду, что внутри нечто ценное. Дверь даже немного приоткрыта. Отодвинув в сторону старую кровать с панцирной сеткой и полуразвалившийся сервант, они оказались перед листом фанеры, выкрашенным в тот же поносный цвет, что и стены, фиг отличишь. За ним — ниша, а в нише аккуратной пирамидкой стоят банки, от вида которых у обоих чуть чаще забилось сердце. С тех пор, как в убежище была введена «цветовая дифференциация штанов», нормально питался только основной состав гарнизона.

Остальные не то чтобы голодали, но излишеств не видели.

Наполнив рюкзаки дефицитной тушенкой, товарищи покинули подвал тем же путем, идя след в след. Мягко и неслышно ступая — оба были обуты в сибирские валенки, — они поднялись на пятый этаж. Матерясь сквозь зубы в адрес спутника, который додумался устроить тайник на такой высоте, Караваев снял варежки, чтоб покрепче ухватить пистолетную рукоять помповика.